Олег развернулся ко мне медленно, как будто не расслышал.
— Мама, ну что ты… — начал он, но я подняла ладонь.
— Оценить что, я спросила, — повторила я. — Вы забыли кое-что важное. Это — МОЯ квартира. Не «наш объект».
Игорь — риэлтор — попытался улыбнуться так, будто ситуация под контролем.
— Всего лишь технический осмотр, — мягко произнёс он. — Десять минут, и мы уйдём.
— Десять секунд, — ответила я. — Повернулись — и на выход. Вы втроём. Сейчас.
Первым понял именно он: тот, кто привык нюхом чуять ветер. Он аккуратно отступил к двери.
— Я… позвоню, — промямлил и исчез.
Аня осталась стоять, как прибитая. Олег побледнел.
— Ты с ума сошла, — сказал он глухо. — Мы же для тебя стараемся.
— Для себя вы стараетесь, — ответила я спокойно. — И вот ещё что: если ещё раз приведёшь кого-то в мой дом без моего разрешения — вызову полицию и напишу заявление о попытке мошенничества. Хочешь — проверь, шучу я или нет.
Он рванулся было что-то сказать, но сглотнул. Аня первой опустила глаза.
— Уходите, — закончила я. — Мне нужно отдохнуть. От вашей «заботы».
Они хлопнули дверью. Тишина легла не как пустота — как свобода. Я прошла на кухню и вскипятила чайник. Пальцы дрожали, но не от страха — от того, что наконец сказала вслух то, что давно было написано внутри.
Неделя прошла, как выжженное поле: ни звонка, ни сообщения. Я не заблуждалась: буря просто ушла на дальний круг.
В пятницу позвонила Аня. Голос — правильный, с нужной долей раскаяния.
— Нина Петровна, простите нас, — сказала она тихо. — Мы перегнули. Давайте кофе, как раньше. Честное слово: ни слова про квартиру. Только семья.
Я знала: приглашение — не к примирению, а к новой конструкции. Но пошла. Не из слабости — для того, чтобы поставитьграницы там, где их всегда стирали.
Они сидели за столиком в углу. На блюде — разрезанный чизкейк, к которому никто не прикасался. Олег был нарочито понур; Аня держала его за руку крепче, чем того требовала сцена.
— Мам, прости, — сказал Олег, опуская глаза. — Я был неправ. Давай забудем.
Я смотрела на его лицо и видела не вину, а нетерпение. Сценарий у них был, как всегда, прописан по ролям.
— Я тоже подумала, — сказала я спокойно, доставая из сумки сложенный лист бумаги. — И приняла решение.
Они одновременно вскинули головы. Я развернула лист.
— Это не завещание, — заметила я. — Это письмо. Я его вам прочту.
«Я, Нина Петровна, находясь в здравом уме и твёрдой памяти, заявляю: мои сын и его жена пытались склонить меня к продаже моего единственного жилья. В связи с утратой доверия и заботой о собственном будущем решаю…»
Я выдержала паузу. Олег поднял взгляд: холодный, жесткий.
— …продать квартиру, — закончила я.
Аня захлопнула рот, Олег рывком выпрямился.
— Что?!
— Да, — кивнула я. — Уже договорилась. Молодая семья, хорошие ребята. Готовы подождать, пока я перееду в небольшую дачу — для себя. Одна.
Лица у них за минуту сменили весь набор — от изумления до злости.
— А деньги? — спросила Аня.
— Деньги в банк, — сказала я. — Часть — на вклад под процент, остальное — на жизнь. Может, куда-нибудь съезжу. Вы же обещали, что хотите, чтобы я была счастлива?
Скулы у Олега свело.
— Ты… ты не сделаешь этого, — прошептал он.
— Почему нет? — я поднялась, положив письмо на стол. — Это моя квартира. Моя жизнь. Удачи вам со стратегиями — без меня.
Я ушла, не оглядываясь.
Торжества не было. Ни фанфар, ни сладкого в горле удовлетворения. Было чувство пустоты — как на месте вырванного зуба: больше не болит, но непривычно.
Я продала квартиру. Переезд сделал реальным то, что сначала звучало блефом. Нашла солнечную студию на первом этаже в зелёном квартале: окно в палисадник, общий двор, низкая калитка. Перевезла кресло, фикус, книги. Лишнее — отдала.
Молчание с сыном отмеряло первые месяцы новой жизни. Я не ушла в круизы. Записалась на акварель — давнюю мечту. Три раза в неделю мы смешивали мягкие краски; первые листы были неловкими, но уже давали то, чего мне не хватало: тишину с содержанием.
Деньги лежали в банке — не как тяжесть, а как подкладка под шаг. Впервые за много лет я не боялась «что будет завтра».
Через полгода, под вечер, когда я поливала петунии у калитки, увидела у ворот знакомую фигуру. Олег. Один. Без Ани. Усталый, будто сброшенный с высоты.
— Здравствуй, мама, — сказал он.
— Здравствуй, — ответила я.
Мы сели на скамейке у двери. Он долго молчал, глядя на ладони.
— Мы с Аней… разошлись, — произнёс он наконец. — После того дня всё посыпалось. Она говорила, я слабый. Что не смог тебя «дожать».
Говорил спокойно, без жалобы, и от этого было правдой.
— Мне жаль, — сказала я. И это тоже было правдой.
— А мне — нет, — поднял он глаза. В них не было прежнего блеска — только усталость. — В тот день, в кафе, я понял: потерял не квартиру. Тебя. Мне понадобились месяцы, чтобы признать. Глупо, да?
— Жизнь — не простая штука, Олег, — ответила я. — Мы все учимся.
Мы посидели в молчании. Не тяжёлом — дальнем. Два человека, когда-то связанные бесспорно, теперь разделённые своими выбором и временем.
— Ты в порядке? — спросил он.
— В порядке, — кивнула я на окно: на подоконнике подсыхала свежая акварель — смазанный рассвет. — У меня всё хорошо.
Он поднялся.
— Я пойду. Прости, если сможешь.
— Я не держу зла, — сказала я. — Просто теперь всё иначе. Загляни как-нибудь на чай.
Он кивнул, повернулся и ушёл. Я смотрела ему вслед, пока он не растворился за углом. Не плакала. Закрыла калитку, заварила ромашку и села в кресло.
Пустота ушла. На её месте стоял ровный, тёплый мир.
Я защитила не только жильё. Я защитила себя. И это — самая тихая и самая важная победа.
Переезд развязал мне руки так, как я не ожидала. Раньше предметы в старой квартире были якорями: шкаф, что помнит свадьбу; табурет, на который становился внук; ковёр, в который когда-то разлили варенье. В студии — всё было моим, но ничего не держало. Я переставляла мебель, меняла занавески, училась жить без привычных «так надо».
На акварели мы пили чай из толстых кружек, обсуждали бумагу. Лидия Семёновна, преподаватель, говорила:
— Вода — как характер. Её надо не дожимать, а уговаривать.
Я улыбалась: мы ведь про людей тоже так можем.
Иногда я ловила себя на том, что жду звонка: не Олега — просто звука. Но в тишине оказалось много звуков: шуршание соседских детей, как воробьи в кустах; трамвай, отмеряющий вечер; вахтёрша Валя, которая каждый раз спрашивает: «Рыбок когда нарисуете?» Я принесла ей потом маленького окуня — она расправила бумагу, как письмо с фронта.
Через месяц после Олегиного визита пришёл конверт: уведомление из банка о продлении вклада. Я поехала сама — в отделении всегда пахнет дешевым кофе и пластиком. Девушка за стойкой улыбнулась устало, машинально.
— Пополнять будете? — спросила.
— Нет, — сказала я. — Мне достаточно.
Я забрала новую карту и вышла на улицу. Было тепло, пахло липой. Я зашла в соседний парк и, как раньше, купила себе мороженое. Стояла, ела, и думала, что счастье — когда никто не торопит и не объясняет, как мне «лучше».
Однажды возле подъезда остановилась машина. Вышла Аня. Я её почти не узнала: с макияжем или без — глаза выдают. Она шла неуверенно, как будто каблуки чужие.
— Нина Петровна, — сказала она, остановившись в двух шагах. — Я… хотела извиниться.
Я кивнула: слушаю.
— Тогда я… — она запнулась. — Мы думали, что имеем право. Что «так положено»: дети решают, как родителям «лучше». А вы… вы не вписались. Мне казалось, вы всё равно согласитесь.
— Я не согласилась, — сказала я. — И не обязана.
— Да, — она опустила глаза. — Просто… я хотела, чтобы вы знали: я ушла не из-за денег. А потому что мы с Олегом… оказались людьми из разных правд.
— Это ваше дело, Аня, — ответила я спокойно. — Но за извинение спасибо.
— Можно я хоть помогу вам с сумками? — робко спросила она, заметив пакеты.
— Нет нужды, — ответила я. — У меня всё лёгкое. Как жизнь сейчас.
Она кивнула и ушла. Я долго смотрела ей вслед и думала, что иногда людей прощает время, иногда — собственный опыт, а иногда — просто чужая жизнь, в которую ты не лезешь.
По воскресеньям я стала ходить на набережную. Раньше мы с мужем любили там сидеть — он молчаливый был, но умел слушать ветер. Я несла с собой маленький альбом, карандаш. Рисовала сапоги прохожих, руки, которые держат стакан кофе, собаку с кривым хвостом. Никто не подходил, не учил, как «правильно». И в этом было самое правильное.
Иногда в телефоне мигало имя Олега. Он писал коротко: «Как ты?» — «Нормально, мама?» — «Приеду в субботу». Приходил не всегда. Приходил — молча чинил сломавшийся смеситель, забивал гвоздик под новую рамку. Ему было неудобно говорить, а я не торопила. Мы учились быть друг с другом уже не «как раньше», а как умеем сейчас.
Однажды он сел на край ступеньки и сказал:
— Мам, я устроился на новую работу. Тяжело, зато честно.
— Это уже много, — сказала я.
— Ты… не думай, что тогда я хотел тебе зла, — добавил он после паузы.
— Я так не думаю, — ответила я. — Я думаю, что вы хотели удобства. Но моё удобство — не в том, чтобы жить в чьём-то большом доме.
Он кивнул. Мы посидели в тишине. Потом он поцеловал меня в макушку и ушёл.
А в один из дождливых дней я достала из коробки старые фотографии. На одной — мы втроём: я, совсем молодая; Олег — белобрысый, худой; муж — с серьёзными глазами. Я долго смотрела на этот снимок и поняла, что люблю того мальчика. И того мужчину тоже — несмотря ни на что. Любовь — не банковский вклад; её нельзя ни обнулить, ни умножить под процент. Её можно только держать в тепле, чтобы не испортилась.
Я положила фотографию в рамку и поставила на полку. Пусть будет. Это — не про прошлое. Это — про то, что у меня теперь есть комната, где каждой вещи — своё место. И у меня — тоже.
Вечерами я стала расписывать планы — странное дело для пенсионерки: «купить новые кисти», «поехать на электричке к озеру», «не забыть про выставку в Домах культуры». Отмечала галочками, радовалась, как школьница. Если б кто-то сказал мне год назад, что радость может влезть в крошечный список дел — не поверила бы.
Иногда Лида из акварели просила:
— Принесите что-нибудь из натуры.
Я приносила — лист осени, шишку, сломанную игрушечную машинку, которую нашла под лавкой. Мы писали их долго, придумывая тени. И каждый раз я думала: вот бы так можно было — с людьми. Ставить их под правильный свет.
Не знаю, можно ли назвать это «счастливым концом». По мне — это правильное продолжение. У Олега своя тропинка; у меня — своя. Мы здороваемся, пьём чай, иногда молчим. Он приносит конфеты, я пеку шарлотку. Мы ещё не те, что были, и уже не те, что стали тогда, в день с риэлтором. Но мы живём. И это — главное.
А квартиру… Я иногда скучаю по звуку старого лифта, который вздыхал на каждом этаже. По солнечному пятну на стене. Но потом открываю окно — и слышу, как в моём дворе смеются дети. И понимаю: я выбрала не «против», а «за».
За свой дом. За своё имя на дверях. За право говорить «нет» там, где от меня привыкли слышать «как скажете».
И — за себя.
Зимой дни стали короче, и мне это нравилось: в сумерках проще слышать себя. Я научилась жить одна в своей солнечной студии — и эта «одна» была не про одиночество, а про независимость. Утро — чай из пузатого чайника, полчаса акварели, потом прогулка до рынка: яблоки антоновка, творог у знакомой продавщицы, которой я рисовала «портрет её кота» и теперь получила вечную скидку. Вечером — звонок от Лидии Семёновны: «Нина Петровна, не забудьте мокрую кисть держать как перо, не давите». Я смеялась: мы обе знали, что дело не в кисти — дело в том, чтобы не давить на себя.
Олег появился вновь аккурат под снегопад. Сначала короткое «Я завтра буду», без смайликов и многоточий. Потом — он в дверях, неприкаянный, но уже не хищный. В руках — пакет с мандаринами и банкой мёда. Снял обувь, прошёл на кухню, долго молчал, будто примерял слова.
— Забрал у мастерской заказ, — наконец сказал. — Иду по набережной, смотрю — лыжники… помнишь, как мы с отцом смеялись, когда он упал в сугроб?
— Помню, — ответила я. — Он тогда ругался, что «лыжи — не для мужиков с грузом».
— Я… — он сделал вдох, — я устроился в столярку. Не офис, не сделки. Руки болят — зато спокойно сплю. С детьми… видимся по выходным. Им нравится запах дерева. — Он поставил на стол пакет. — Я принёс мандарины. Ты любила их чистить медленно, полосками.
— До сих пор, — сказала я и просто взяла его ладонь. Он не отдёрнул.
Мы сидели, ели мандарины, и за окном падал снег, как если бы кто-то стирал старые надписи на небе. Мы не говорили про прошлое — только про то, что есть: его столярку, мои аппетитные акварельные «яблоки», соседскую собаку, которая научилась приносить мне газету.
Через неделю я позвонила Люде-нотариусу.
— Готова, — сказала я. — Хочу оформить всё правильно. Не «на всякий случай», а чтобы не было искушений.
Мы встретились у неё в кабинете — аккуратные папки, железная лампа, пыльная фикусина в углу (я мысленно пообещала подарить ей черенок своего фикуса — мой рос как на дрожжах). Мы составили завещание: небольшие суммы — внукам поровну, символическая часть — городской библиотеке на покупку детских книг, остальное — на мой счёт с поручением Люде быть исполнителем воли. Отдельным пунктом — запрет на любые сделки с моим жильём без моего личного письменного согласия при жизни. Подписала, спрятала копию в папку с иллюстрациями.
— Вот теперь живи спокойно, — сказала Люда. — Бумага — это, конечно, не броня, но хороший тёплый свитер.
— И кисточка, — добавила я. — Чтобы не давить.
Весна пришла сначала в лужах, потом в плечах прохожих — они расправлялись, как воробьи после бани. Я поймала себя на том, что иду быстрее, чем раньше. На занятиях Лидия Семёновна объявила: «Делаем выставку учеников в Доме культуры. Приносите две работы, подписываем, и — вперёд». Я принесла «Крыши после дождя» и «Чайник на подоконнике». Когда повесили, мне казалось, что эти листы расправили свои маленькие крылья — без претензии на полёт, но с охотой висеть на свету.
В день открытия пришёл Олег. Стоял напротив моих «Крыш», руки в карманах.
— Это наши домики? — спросил. — Я вижу там наш старый подъезд.
— Может быть, — сказала я. — Я рисовала не адрес, а чувство.
— Похоже, — кивнул он. — На дом, из которого не выгоняют.
Позже подошли внуки — Алина и Гриша. Они когда-то были аргументом в чужой игре, а теперь просто дети, которые пахнут киндером и пылью из спортзала.
— Бабушка, — торжественно сказала Алина, — твой «Чайник» похож на космическую тарелку. Можно его купить?
— Тебе — бесплатно, — ответила я. — Но один повисит здесь, пусть люди тоже посмотрят.
Вечером мы втроём шли домой — Олег нёс мою папку, дети — на ходу спорили, чей нос краснее. Я поймала на себе несколько взглядов соседок — любопытство с примесью облегчения: мол, ладно, семья не развалилась, просто перестроилась.
Май принёс первый гром — из тех, что не пугает, а как будто приглушённо согласен: «Да-да, пора». В один из таких вечеров меня накрыло: закружилась голова, я присела на кухонный табурет и почувствовала, как холодная волна бежит под кожей. Впервые за долгое время мне стало по-настоящему страшно. Я взяла телефон — и не стала набирать «03». Я позвонила Олегу.
— Мам? — в трубке сразу тревога. — Дыши. Я еду.
Он приехал через пятнадцать минут, как будто улицы раздвинулись. Посадил меня в такси, мы поехали в больницу. В приёмном он держал меня за плечо, как держат двери, чтобы их не хлопнуло. Врач, молодая, с серьёзными глазами, померила давление, улыбнулась: «Сосудистая реакция, перегруз. Капельницу поставим, и домой — отдыхать. Анализы завтра». Олег сидел рядом всё время капельницы, притомил свои длинные ноги в узком кресле, шептал какие-то бессмысленные успокоительные вещи: «Суп привезу сам, не из магазина», «Завтра поедем на анализы рано, чтобы без очереди», «Столярка подождёт».
— Знаешь, — сказала я, — вот это и есть «мы тебя любим». Не когда «дом с садом», а когда сидишь рядом в больнице и молчишь.
Он только кивнул. Утром привёз куриный суп — явно сам сварил, потому что морковь была нарезана большими нелепыми кружками. Я ела и смеялась.
Анализы оказались нормальными. Мне выписали витамины, прогулки и пить побольше воды. Я записалась к терапевту в поликлинику на районе — уже не боялась этих зданий с длинными коридорами и тёмной плиткой: если идти не в одиночку, они не такие холодные.
В начале лета я впервые поехала с ребятами (так я стала называть внуков «ребята», они это обожали) на электричке к озеру. Олег был уставший после смены, но поехал тоже. Мы тащили сумки, термос, раскладные стулья, и мне казалось, что все эти годы, когда мы «копили на дом с садом», мы забывали: сад — вот он, в двух остановках электрички и в сорока шагах от платформы. Гриша поймал сачком лягушонка, Алина рисовала палкой своё имя на мокром песке. Олег лежал на пледе и смотрел в небо. Я сидела рядом и рисовала на коленке — водой из термоса, кистью из набора «для детей школьного возраста». Рисунок вышел смешной: у озера была кривая улыбка.
— Улыбается, — сказала Алина.
— У него зубы кривые, — возразил Гриша.
— Как у того супа, — пошутила я, и Олег рассмеялся.
Осенью Дом культуры позвал меня как «социального активиста» — слово смешное — провести «кружок тихого общения». Идея простая: чай, печенье и разговор для тех, кто «одна/один» и кому «некому позвонить». Мы назвали его «Час без новости»: условие — не говорить о политике, ценах и болезнях, а только о том, что действительно наши. Приходили разношерстные: бывший машинист, библиотекарша, молчаливая вахтёрша Валя (та самая), студентка-художница. Один раз пришёл Олег — принёс деревянные рамки для наших рисунков и чая. Сидел с краю, слушал, как Валя рассказывала про кота, который любит патиссоны, и как я училась не кричать на судьбу. После сказал: «Такой бы кружок нужен был нам с тобой много лет назад».
— Он у нас теперь есть, — ответила я.
Однажды в «Час без новости» заглянула Аня. Без предупреждения, без букетов. Села на край стула и слушала, как Валя читает стихи собственной юности. После подошла ко мне:
— Вы… — она запнулась, — Вы тогда были правы. Я предлагаю помощь на выставке. У меня есть знакомые рекламщики, сделают афишу.
— Если сделают по-человечески, а не как «событие века», — сказала я. — Мне главное — чтобы люди приходили и не боялись смотреть на свои руки.
Аня кивнула. И потом действительно привела девушку с макетом афиши: без кричащих букв, с тёплым кружком чая в центре и подписью: «Час, в котором нет чужих». Я улыбнулась: не помню, когда в последний раз чужая работа так точно попала в моё «хочу».
Зимой мы решили украсить двор на Новый год. Внуки сделали из пластика и фольги «звёзды-ветряки», я нарезала бумажные снежинки в коридоре, Валя принесла гирлянду, которую хранила «на особый случай». Олег достал откуда-то деревянный ящик, в который аккуратно сложил все «сокровища». Соседи, те самые, что смотрели на меня исподлобья, теперь подходили сами: «Нина Петровна, а вам не холодно? Вот, держите шаль». Я принимала шаль и думала, что доверие — это тоже вещь, которую можно связать. Долго и терпеливо.
Под бой курантов ко мне пришли ребята — и мы втроём пили горячий какао, топили зефирки в чашках, смеялись. Звонок в дверь — Олег и… его новая знакомая. Девушка скромная, в шерстяном платье, с добрыми руками.
— Мы ненадолго, — сказал Олег. — Просто хотели поздравить.
— Проходите, — сказала я. — У меня пирог.
Они вошли, мы сели за стол. Девушка рассказывала о своём маленьком магазине деревянных игрушек, как они с Олегом придумали набор «Почтовый ящик для добрых слов». Я подумала: «Вот это и есть жизнь — когда люди делают штуки, которые помогают говорить».
Весной я наконец завершила один незакрытый круг. Съездила в район, где стоял наш старый дом. Лифт уже не вздыхал — заменили. На площадке жила новая семья — молодой папа качал младенца, мама устало улыбнулась. Я не поднималась, просто постояла у подъезда и погладила стену: «Спасибо. Прощай». Вернулась в свою студию и повесила на стену новую работу — «Лестничная клетка в солнце». Не моя лестница, но мой свет.
Летом «Час без новости» неожиданно вырос. Мы сделали маленькую ярмарку — рамки от Олега, мои открытки с акварельными «чайниками», Валя пекла пирожки с картошкой. Все вырученные деньги отдали в библиотеку на детские книжки. Библиотекарша плакала и делала вид, что это «сквозняк». Внуки носились между столами, задирали кота из соседнего подъезда, который на ярмарку пришёл сам, без приглашения. Я стояла в тени липы и думала: оказывается, счастье можно разложить на столах и подписать мелом — «берите, это для вас».
Осень — ранняя, золотая — привела меня к ещё одному решению. Я достала из папки копию завещания, приписала от руки письмо — не юридическое, человеческое. «Олегу. Если будешь это читать — значит, меня рядом нет. Не бойся. Я жила, как умею, и ушла, как хотела — не оставляя вам ржавых цепей. Не дели между собой мою любовь — она не делится. Делите пирог, заботы и шутки. Делите чай. И помни: любовь — это не «ты должна», а «я рядом». Я рядом и сейчас — в твоей спине, которая наконец выпрямилась. Мама».
Я не плакала. Просто положила письмо в конверт, подписала, отнесла Люде.
— Дойдёт, — сказала она. — Когда надо.
В конце октября позвонил Олег. Голос у него был такой, каким он был мальчишкой: взволнованный, радостный.
— Мам, — затараторил он, — у нас выставка столярная — можно ли твой «Чайник» поставить на стенд? Мы сделали к нему подставку — дерево, масло… красиво.
— Конечно, — сказала я. — Только подписать: «Чайник Нины. Подставка Олега». Чтобы знали, что здесь два человека держат одну вещь с разных сторон.
— Так и сделаю, — рассмеялся он.
И сделал. Я пришла на выставку и увидела — наш «Чайник» действительно стоял на подставке, выструганной его руками. Люди подходили, трогали дерево, смотрели на бумагу. И это было совсем не «про цену», а «про тепло».
Последний крупный штрих случился так буднично, что я сначала не поняла: конец истории — это когда в ней начинает не быть сюжета. Я проснулась рано, вышла во двор — было тихо и влажно. У калитки копошились внуки — с дедушкой старшего друга, который оказался садовником.
— Бабушка, — крикнула Алина, — мы с Гришей посадили тебе смородину! И малину! Чтоб ты летом варила варенье, а зимой нас угощала!
— И табличку, — добавил Гриша. — «Грядка Нины».
Я засмеялась. А потом — странно — почувствовала, как расправляется что-то внутри. Сколько лет я защищала «свою территорию», а оказалось, что моя — это не только квадратные метры, а грядка, чайник, час без новости, деревянная подставка, письмо в конверте. И люди — рядом. Не потому что «выгодно», а потому что «надо быть рядом».
Мы пили чай на лавочке. Олег пришёл позже — с землёй на локтях, потому что «помогал копать». Сел рядом, облокотился на меня плечом.
— Мам, — сказал он тихо, — спасибо, что тогда не уступила. Если бы уступила, я бы остался тем, кто я был. А я не хочу.
— Я тоже не хочу, — ответила я. — Я хочу, чтобы у нас была смородина.
Он рассмеялся. Дети спорили, как правильно «притаптывать» землю. Валя принесла к нам пирожки. Кот из соседнего подъезда сел на край грядки и строго наблюдал, чтобы всё было как надо.
Днём я вернулась в квартиру, взяла кисти. Написала «Грядку Нины» — маленькую, смешную, с кривым колышком, но с настоящими, ещё не распустившимися листьями. Повесила на стену рядом с «Крышами». На полке поставила чайник.
Мне шестьдесят девять. И я наконец понимаю: защищать себя — это не отталкивать, а очерчивать. Любить — это не обещать «дом с садом», а прийти в больницу ночью и варить суп с неровной морковью. А говорить «мы тебя любим» — это не про пенсию и метры, а про то, что ты приедешь, когда позовут, и останешься, пока не отпустит.
Финал? Пусть будет так: вечером звонит Олег — «Мам, подвесим кормушку для синиц?» — «Подвесим». Мы идём к смородине с верёвкой и пустой бутылкой из-под кефира. Дети спорят, кто насыплет семечки. Валя машет из окна. Я завязываю узел и думаю: история закончилась там, где началась — у двери, которую я закрыла тогда перед чужим риэлтором. Только теперь эта дверь распахнута тем, кому я сама сказала «заходи». И это — мой лучший выбор.
