жизнь.
Всю мою жизнь — аккуратно разложенную по коробкам и папкам, пронумерованную, подписанную моим именем и годами. «Андрей. 1993–1997». «Андрей. Школа». «Андрей. Двор». На крышке одной коробки — неровная подпись: «Не открывать без полиции или самого адресата».
Капитан, высокий мужчина с серыми, как асфальт после дождя, глазами, кашлянул у меня за спиной:
— Узнаёте?
— Я… — голос сел. — Это… мои фотографии. И… это же моя машинка! Я потерял её лет в семь.
На стареньком комоде, среди подрамников и банок с пуговицами, стояла маленькая зелёная «Волга» с отломанным зеркалом. Точно такая же, какая исчезла у меня во дворе. Я тогда рыдал, обшарил все карманы и песочницы, а мама говорила: «Да купим другую». Но «другая» уже не была той самой.
— Мы решили позвать вас, — сказал капитан, — потому что такого добра здесь — вагон и маленькая тележка. Вещи десятков жильцов, но наибольше — ваше. И есть записка.
Он протянул мне прозрачный пакет. Внутри — серая, как пепел, тетрадь в клетку, обтянутая марлей, и листок, исписанный аккуратным старческим почерком: «Если в мою квартиру пришли посторонние, значит, меня уже нет. Пожалуйста, найдите Андрея с седьмого и передайте ему всё, что подписано его именем. Он поймёт».
Я сглотнул. «Он поймёт». Я ничего не понимал.
Ольгу Ивановну — так её звали, узнал позже — я помнил с детства. Серая шаль, серые глаза, серое пальто, редкие, как дождь в январе, слова. Она всегда шла мимо и, казалось, никого не видела. Дети в подъезде звали её Бабкой-Без-Улыбки. Кто-то шептал, что у неё когда-то была семья, да все погибли. Кто-то уверял, что она — бывший цензор или телефонный прослушиватель, привыкла жить среди чужих голосов и бумаг. Мы не знали. Мы просто проходили мимо.
Сейчас её «мимо» обернулось моей жизнью, стоящей на стеллажах в её гостиной.
Квартира была чистой. Не той чистотой, что у педантов с запахом хлорки, а тихой, бумажной, библиотечной. На подоконнике — горшок с толстым, как ладонь, алоэ; на стенах — старые фотографии нашего двора: те же качели до ремонта, те же деревья тоньше вдвое, тот же магазинчик «Продукты», только вывеска ещё советская. На стуле — аккуратно сложенный мужской плащ. Я почему-то подумал: «Его никто больше не наденет».
— Возьмёте часть домой, а потом вернётесь за остальным? — спросил капитан. — Нам надо составить опись, но в ваших коробках нет ничего криминального — письма, фотографии, детские рисунки. Вы ведь Андрей, верно? Седьмой этаж, квартира слева от лифта?
Я кивнул.
— Вам повезло, — вступил сержант, молодой, нервный. — У некоторых здесь не только блокнотики. Есть пачки чужих писем, конверты нераспечатанные. И в её тетради — списки. Мы, конечно, разберёмся.
— Она была почтальоном? — спросил я.
Капитан пожал плечами:
— По документам — нет. Бухгалтер в книжном до пенсии, потом на подработке в ЖЭКе. Но в её записных альбомах — как архив подъезда. Ладно. Запакуйте своё. Если найдёте что-то, о чём надо сообщить, — позвоните.
Он дал визитку. Я взял три коробки — они были лёгкие, будто кто-то заранее заботился, чтобы носить их было не тяжко. На лестнице встретил соседку тётю Зину — та вцепилась в мой рукав:
— И что там? Она сумасшедшая была? Я же говорила, она за всеми шпионит!
Я только качнул головой и пошёл вниз. Внутри всё звенело, как после грома.
Дома я запер дверь, поставил коробки на стол, сел и ещё минуту просто сидел, слушая, как старый холодильник бормочет своё «р-р-р». Снять крышку первой коробки оказалось почти так же страшно, как прийти к врачу за анализами.
Верхним слоем лежали фотографии. Чёрно-белые — дворовые субботники: я, худой пацан, с граблями, рядом мама в платке. Цветные — августовская лужайка, я с коленом в зелёной краске, на заднем плане та самая мраморная «Волга». Снимки с лифта — маленькие квадратики, явно сделанные на «мыльницу»: кто-то выходит с коляской (на платье у мамы тогда был вышитый мак), кто-то впрыгивает перед закрывающимися дверями (это я, с портфелем и волосами, торчащими во все стороны).
Под фотографиями — конверты. На некоторых — знакомый детский почерк: «Ольге Ивановне. Спасибо за котёнка!» Я замер. Мы с ребятами действительно выращивали во дворе котёнка, но, как он попал к ней, я не помнил. Рядом — мои первые открытки из лагеря; я был уверен, что не отправлял их никому, потому что конвертов не хватило. Оказалось, хватило — только адрес поставил «8 этаж». И они дошли.
Дальше — целая папка «Школа». Тетрадные листы с моими сочинениями: «Как я провёл лето», «Мой любимый герой». На полях — красные «4» и «3». А между ними записка, явно её рукой: «Упал из портфеля в лифте 12.09.2004. Сохранить».
Я перевернул ещё стопку. Внизу обнаружился маленький кассетный магнитофон «Весна» и коробочка с подписью «Двор. Звуки». В ней — аудиокассеты. На наклейках годы: 1998, 2001, 2007. Я сунул одну в плеер (к моему удивлению, он заработал). Послышался хрип старого микрофона, а потом — наш двор: детские голоса, скрип качелей, чьё-то «Андрюха, не лезь!», гудение мусоровоза и, казалось, даже запах пыли связан со звуком. Я не заметил, как заплакал. Не громко. Просто сидел и слушал, как моё детство шуршит из старой кассеты.
В конце коробки — письмо. Плотный конверт без марки, на нём — «Андрею. Открыть лично». Я разорвал край.
«Здравствуй, Андрей.
Если ты это читаешь, значит, я уже на девятом этаже, где лифта нет, а двери не хлопают. Не пугайся, что у меня столько твоего. Я не воровала твою жизнь. Я её берегла. Твою — и многих других. Но твою — особенно. Потому что однажды, когда ты ещё был маленьким, ты спас меня. Я расскажу. Прости, что молчала при жизни. Я не была смелой.
Твоя Ольга Ивановна».
Меня будто окатило горячей водой. «Твоя». Я не мог представить эту женщину, которая на лестнице всегда смотрела мимо, обращающуюся ко мне так — просто, по-родственному. Я перевёл дух и перевернул страницу.
«Я приехала в этот дом в семьдесят третьем. Тогда я ещё была не старуха. Я смеялась, носила синие платья, у меня был муж — высокий, добрый, с вечно чернильными пальцами, библиотекарь. Мы ждали детей. Но дети не пришли — как бывает. А муж ушёл — не по своей воле. Сердце. Я осталась одна.
Мне нужно было к кому-то принадлежать. Люди редко это понимают, пока не останутся совсем одни. Я выбрала наш дом. Он гудел, как улей. Я научилась распознавать голоса за стеной, шаги на лестнице, вздохи за дверями. Это не слежка, не считай так. Это — участие. Я записывала, кто когда уехал, кто вернулся, кому нужна была доктор, кому — такси, кому — просто молоко на ночь, потому что у неё ребёнок и нет денег. Я помогала, как могла — а мне помогал жэк и моя привычка к порядку.
А потом появился ты. Точнее — ты был всегда, просто однажды ты подошёл ко мне.»
Дальше — история, о которой я не помнил, хотя в тени памяти жило какое-то тепло. Я был совсем маленький, меня оставили во дворе с ребятами, а мама задержалась. Стемнело. Ребята разбежались, я сел на холодную лавку и заплакал. Ольга Ивановна шла из магазина с хлебом. Я подбежал, уткнулся в её серое пальто и, всхлипывая, сказал: «Вы пахнете как бабушка». Она отвела меня домой, позвонила в дверь, дождалась маму и ушла, не взяв ни «спасибо», ни яблоко, которое я ей всунул. Но яблоко она потом всё же взяла — на память. «С тех пор ты иногда говорил мне «здравствуйте», — писала она. — Один из немногих».
Я читал, как по лестнице поднимаются голоса сопровождения. Она вспоминала, вроде бы, мелочи: как я однажды притащил сосульку длиной с руку и гордо нес её в лифт; как защищал во дворе младшую девочку от нахального пса; как на выпускном танцевал хуже всех и смеялся громче всех. «Мне казалось, — писала она, — что если я буду собирать твои утерянные бумажки, твои забытые открытки, твои оставленные в лифте мелочи, то однажды, когда тебе станет очень плохо, я смогу прийти и сказать: вот, смотри, Андрей, у тебя была жизнь. Я свидетель. Не сдавайся».
Дальше она рассказывала о письмах. Некоторые были от моего отца. Я застыл. Отец ушёл, когда мне было восемь. Я помнил ссоры, хлопанье дверей, мамины тихие ночные плачи на кухне. Он потом звонил иногда, и каждый звонок точил маму, как соль. Мы с ним виделись два или три раза — и всё. Я решил, что ему просто менять — как куртку — интересы и семьи. И никогда не думал, что он писал. Оказалось, писал. «Твоя мама просила меня не приносить письма, — продолжала Ольга Ивановна. — Не потому, что ненавидела. Потому что хотела разделить с тобой покой. Я слушала её. Но каждое письмо я сохраняла. Вдруг однажды тебе захочется услышать не моё ворчание, а их».
Я рванул вторую коробку — на дне лежал стопкой десяток конвертов. «Андрею. От папы». Годы — ровно те, когда мы почти не виделись. Я не сразу решился открыть. Страх странно пахнет — железом и пылью. Но я открыл.
Письма были простыми. Без оправданий. Он писал о городах, где работал — приводы, стройки, вахты; о том, что его постоянно уносит, как река, и вернуть себя он не умеет; о том, что он всегда носит со мной разговоры в кармане, как складывают бумажные ручки для записей. В одном письме он вложил засохший клевер «на удачу». В другом — рисунок моего профиля по памяти. В третьем — фотографию себя перед хибарой где-то под Норильском: морщины глубже, чем я помнил. Не было ничего великого — но было главное: человек пытался говорить со мной. Только я этого не слышал.
Я присел на край стула. В горле было пустынно.
В конце её письма, самой Ольги Ивановны, была фраза: «Если захочешь, съезди к нему. Адрес прилагаю. Он писал мне однажды, когда не нашёл вашего. Он не плохой. Он просто очень устал жить правильно. Таких много. А у тебя сильная шея — на ней держится голова. Ты справишься».
К письму действительно был прикреплён листок: «Алексей П. Железнодорожная, 12. г. К., частный сектор».
И ещё: «Прости меня за самовольство. Ты спросишь: зачем я прятала — а не приносила? Я боялась стать причиной твоих слёз. Но я не бросала письма. Я думала: когда ты станешь взрослым, храбрым, и захочешь сам выбирать, тогда я дам тебе право прочесть всё. Если успею. Не успела — значит, читаешь сейчас. Значит, время пришло».
Я положил лист на стол. В окне — наша липа, вся в пыли, как старый ковер. Внизу проходили дворовые споры. Жизнь шла.
Через пару дней мы с капитаном вернулись в её квартиру. Он попросил помочь разобрать, что кому. Я стал «живым каталогом»: узнавал лица на фотографиях, мог сказать, чья это школьная форма (тетя Лена шила их на заказ, и каждая была с особенностью), кому принадлежит значок «Отличник сельхозучёбы» (сосед с пятого был агроном). Мы складывали коробки и звонили жильцам. Они приходили, как на кладбище — тихие и растерянные. Тётя Зина, которая называла её «шпионкой», унесла конверт и, не выдержав, разрыдалась прямо на лестничной клетке. «Это открытка от сына из армии, — шептала она. — Он поссорился со мной, не простился, ушёл. Я переехала тогда, а открытка, значит, всё равно пришла». У хмурого Валеры с десятого оказалась кассета с записью, как его покойная жена поёт на кухне «Московские окна». Он стоял в углу, прижимал кассету к груди, а потом сказал: «Я думал, я забыл её голос. Я боялся, что забыл. А вот он».
Для многих Ольга Ивановна, оказывается, была не «бабкой без улыбки», а хранителем. Только мы этого не знали, потому что хранители редко шумят.
Дальше — ещё один сюрприз: в спальне, за шкафом, нашлась маленькая тумба из сырых досок. В ней — десятки аккуратно подписанных тетрадок. «Дневники дома». Не про сплетни. Про быт. «Пятого мая вода в подвале, надо жаловаться». «Семнадцатого февраля на втором подъезде открыта дверь, позвонила Ивану». «Детям во дворе нужны новые качели, старая конструкция требует сварки». Каждая запись — как маленький шов, которым она зашивала разрывы. В одном из дневников был лист с черновиком: «Праздник двора 1999. Список пирогов». И напротив — фамилии и галочки. У меня под сердцем стало стыдно: мы даже не благодарили.
В последней тетради — письмо, обращённое «к любому, кто найдёт»: «Пожалуйста, не выбрасывайте это. Раздайте. Людям бывает нужно то, что они сами от себя прячут. Им страшно помнить. За них помнила я. Но теперь всё — ваше».
Капитан, листая, тихо сказал:
— Таких людей немного. И о них обычно вспоминают поздно. Мы поставим вопрос о доске на доме. Вы не против?
— Я — за, — ответил я, и впервые за долгое время почувствовал, что слово «мы» — не пустое.
Вечером я позвонил маме. Она слушала молча, долго. Потом сказала:
— Я просила её. Я боялась. Я думала, если ты будешь читать эти письма, то снова будешь ждать и надеяться, а он… Андрей, он тогда был непредсказуем. Он мог пропасть на полгода. А ты сидел на подоконнике и смотрел вниз, как будто оттуда кто-то идёт. Я не могла. Оля сказала: «Пусть вырастет». Я благодарна ей.
— Ты злишься? — спросил я.
— Я старше стала. Я понимаю, что иногда добро — это не прямота, а способность выдержать чужую боль вместо него самого. Но теперь ты взрослый. Решай сам.
Ночью я почти не спал. Слушал кассеты, разглядывал фотографии, перебирал конверты, как чётки. Утром купил билет на автобус — до города «К.». Знал, что если не поеду сейчас, отложу ещё на годы, а потом однажды пойму, что уже некому.
Дорога была долгая. За окнами стояли поля, как открытые книги, берёзовые полосы, редкие заправки. Я думал о том, что смелость детская и смелость взрослая — разные. Детская — бежать, не глядя. Взрослая — идти, когда очень страшно, и никто не похвалит.
«Железнодорожная, двенадцать» оказалась улицей в частном секторе, где бродят сонные куры и пахнет яблоками и гудроном. Дверь открыл мужчина с седыми висками и прищуром, как у меня, когда солнце бьёт в глаза.
— Андрей? — спросил он неуверенно, как будто произносил забытое слово.
Я кивнул. И вдруг понял, что не готов ни к объятиям, ни к крикам, ни к истерикам. Мы просто стояли немного, как люди, которые в темноте наткнулись на знакомую лавочку. Потом он отступил, пропуская меня.
В доме пахло древесиной и мятой. На столе — кружка с засохшим кофе и стопка книг: «Ремонт кровли», «Сети электроснабжения», «Северные городки». Мы сели. Он налил воды. И мы молчали, потому что не знали, как заполнять пустыни лет одним предложением.
Заговорил он.
— Я… — он потер лоб. — Писал. Видел, что письма не доходят. Думал, ты удалил меня. И, наверное, был это заслуженно. Я плохо умел жить с людьми. С работой было проще: сказал — сделал. А с вами я всё время проваливался. Убегал. Потом было стыдно возвращаться. И я снова убегал. У меня теперь другое ничего нет. Дом вот. И яблоня.
Я слушал и не ощущал злости. Наверное, все «почему» давно изжили себя. Иногда человек — просто человек, со своими дырками и заплатами. Он показал мне фотографии, где улыбался держась за весеннюю сеть рыбалки; аккуратно достал из ящика конверт с моим первым школьным снимком — тот же, что у меня, только с другой стороны был подписан дрожащей рукой: «Пусть будет рядом». Оказалось, он писал не только мне — и Ольге Ивановне тоже. Спасибо ей.
— Ты знал её? — спросил я.
— Нет. Один раз позвонил. Адрес у неё оказался. Она сказала: «Не приходите. Я с ней». Я тогда подумал: «С кем?» — и только теперь понял. Она была с нами.
Мы вышли во двор. Он сорвал яблоко и протянул мне — как знак. Я взял. И вдруг понял, что яблоки в этой истории — совсем не случайны. То яблоко, детское, которое я вручил Ольге Ивановне, когда не мог сказать «спасибо», и это — от отца, когда слова тоже давались тяжело. Круг замкнулся.
Мы говорили до вечера — не о прошлом, а о том, как жить дальше. Как иногда можно приезжать. Как не насиловать ожидания друг друга. Как просто быть — без «должен». На прощание он крепко потряс мою руку, как рабочий учит молодого держать молоток, и сказал:
— Если тебе когда-нибудь будет плохо, ты помни: я буду. Я не всегда был. Но теперь — буду.
На обратной дороге я думал, что, возможно, именно такой фразы мне не хватало в восемь лет. Но лучше поздно, чем никогда.
Вернувшись, я зашёл к капитану — подписать какие-то бумаги. Он показал эскиз мемориальной таблички: «Здесь жила Ольга Ивановна С., хранитель памяти дома». Дата рождения и смерти, и короткая фраза снизу: «Спасибо, что помнила за нас».
— Соседи собирают деньги на установку, — сказал он. — Мы — тоже. Придёте на открытие?
— Конечно, — ответил я.
А пока я вёз домой последнюю коробку с моего «архива», в подъезде меня остановил худенький мальчишка лет девяти. Он замялся, потом выстрелил:
— Дядя Андрей, а правда, у бабушки Оли была целая комната с кассетами? Можно послушать?
Я улыбнулся.
— Можно. Но слушать будем все вместе, на дворе. И ты приносишь свою любимую историю. Договор?
Он кивнул, как солдат на присяге.
И мы устроили праздник. Не такой, чтоб с шариками, а наш, дворовый. На старую стену натянули белую простыню, я принёс проектор — включали сканы фотографий, где мы все молодые и чумазые. Сосед Валера на магнитоле пускал кассеты — и вдруг из динамиков вышла голосом ячменная нива прошлого: «Люба, выключи чайник!» «Сереж, забери мяч!» Мы сидели на лавках, кто-то шушукался, кто-то плакал, кто-то смеялся, и мне казалось, что дом дышит глубже, чем раньше.
В конце я прочитал вслух отрывок из её письма — тот, где «пусть вырастет». И сказал:
— Ольга Ивановна не была святой. Она принимала решения за нас. Но она делала это не из власти, а из попытки защитить. Я не оправдываю, я просто понимаю. И хочу, чтобы мы все друг друга иногда понимали — пока ещё живём, а не по тетрадям.
Соседка тётя Зина принесла пирог с рисом, как в девяносто девятом, и призналась:
— Я её боялась. Она была как зеркало: смотришь — и видишь себя таким, какой ты есть. А это неприятно. Теперь бы я ей улыбнулась. Да поздно.
— Не поздно, — сказал я. — Она бы рада, что мы здесь. Это — её улыбка.
В этот вечер ко мне подошла мамина знакомая, Нина Павловна, старая учительница. Подала маленький пакет:
— Это тоже твоё. Оля у меня оставила, сказала: «Передай Андрею, когда посчитает нужным». Там был медный значок «ГТО». Мой. Я завалил метание мяча и на расстроенных ногах потерял его по дороге. Она нашла и положила у себя. Смешно — но мне стало так тепло, будто кто-то вернул не кусок латуни, а какое-то старание из детства.
Летом табличку повесили. Мы собрались у подъезда, как на линейке. Капитан произнёс короткую речь — без пафоса, спокойную: «Некоторые люди делают больше, чем кажется. Помнить — труд». Мы аплодировали. Кто-то положил у дверей цветы. Старый дворник Петрович, который всегда сплёвывал сквозь зубы, неуклюже приложил к виску два пальца, как к фуражке — и отвернулся, пряча глаза.
А вечером я снова открыл тетрадь Ольги Ивановны. Там оставался непрочитанным один лист — кажется, специально оставленный на потом. «Андрей, — писала она, — если тебе кажется, что ты один, — посмотри в окно. Дом — это не стены. Это люди, пути, следы ног, записки на магнитах, сосульки на карнизах. И даже если все разойдутся, у каждого в коробке останутся ниточки. Я хранила их для тебя. Теперь ты — для кого-то другого. Не обязательно для всех. Хотя бы для одного. Достаточно одного, чтобы дом снова стал домом».
Я закрыл тетрадь и понял, что слова «всю мою жизнь» — не совсем точные. В её квартире я нашёл не только свою, но и чужие, и все они — как страницы одной книги. Я не умею быть хранителем, как она, но я могу что-то из её труда продолжить. Например, раз в год устраивать «вечер двора». Или просто заметить, что у этой девочки из пятой квартиры порвались сандалии, а у того мужчины из шестой — потух взгляд, и спросить: «Всё ли у вас в порядке?»
И ещё я понял о ней важное. Не улыбалась? Может быть. Но, возможно, иногда её улыбка жила в коробках: в том, что она аккуратно промокала фотографии, чтоб не склеились; в кассетах, где кто-то говорит «я люблю», думая, что никто не слушает; в крышке, закрытой ровно, чтобы не пылилось. Она просто улыбалась иначе.
В один из следующих дней мне прислали SMS: «Посылка на ваше имя». Я удивился — ничего не заказывал. На почте выдали большой коричневый пакет. Внутри — тканевая сумка и записка: «От Ольги Ивановны. Оставила у нас на хранение. Передать Андрею через год после её смерти». Сердце подскочило. В сумке — аккуратная деревянная шкатулка. Открыл — и остолбенел: там лежали ключи — маленькая россыпь разных ключей от нашего подъезда. Под ними — короткое: «Ключи от тех дверей, которые я открывала, когда кому-то было трудно: подвал, чердак, чулан с краской для лавочек, кладовка с гирляндами. Они ваши, домовые. Не теряйте».
Я пришёл к капитану. Он улыбнулся впервые с той самой тёплой неловкостью, которую редко видишь у полицейских.
— Похоже, она и нас просчитала, — сказал он. — Сделаем дубликаты. Передадим старшим по подъездам. А один — повесим на табличку рядом, как символ.
И повесили — маленький ключик на тонкой цепочке. Его звяканье теперь иногда слышно, когда на ветру дрожит металлическая пластинка.
Проходили месяцы. Я поймал себя на странной привычке: если у меня выпадал из рук какой-нибудь чек, я поднимал его. Если в лифте валялась одинокая пуговица — подбирал и вешал на гвоздик у доски объявлений. Если старушка с пятого сидела на лавке, делал вид, что просто прохожу мимо, а на самом деле проверял: тепло ли ей. Это была не святость, а тихая память. И иногда мне казалось: за моей спиной идёт чья-то тень в сером пальто, кивает и говорит шёпотом: «Так».
Однажды к подъезду подошла молодая девушка с малышом на руках. Новые жильцы. Малыш капризничал, она нервно искала взглядом кого-то. Я поймал себя на том, что подхожу и говорю:
— Хотите, подержу? А ещё у нас во дворе по четвергам вечерние мультики на простыне. Приходите.
Она улыбнулась с облегчением:
— Я думала, в больших домах никто ни с кем не здоровается.
— А у нас здороваются, — сказал я. — У нас всё записано.
И действительно, у нас теперь было «записано». Не в смысле контроля, а в смысле следов. Мы сделали общую доску в подъезде, куда каждый мог приколоть фотографию, открытку, заметку: «Кто-то оставил у лифта жёлтый шарф — лежит у третьей квартиры». «Кто берет книжки из мини-библиотеки на подоконнике — возвращайте». «У Петровича день рождения — чаю и пирогов в 18:00». Это было смешно и просто, но дом от этого будто становился крепче.
Иногда я открывал ту самую серую тетрадь — и перечитывал. В конце я дописал своей рукой: «Ольга Ивановна, первый «вечер двора» после вашей таблички прошёл при полном «аншлаге». Валера всё ещё не может поставить «Руку» так, чтобы не хрипело, но люди хлопали. Тётя Зина больше не зовёт вас шпионкой. Сын её прислал посылку с кедами, и она улыбалась весь день. Ключики ваши висят, не ржавеют. Спасибо вам. Мы учимся».
Возможно, это было смешно — писать письма умершей. Но мне казалось, что так правильно. И что где-то на девятом этаже, где лифта нет и двери не хлопают, кто-то всё равно прочитает.
За год до истории с коробками я бы сказал «я ничего не должен соседям». Теперь — иначе. Никаких клятв и манифестов. Просто если в нашем доме сломается лампочка, я не пройду мимо. Если увижу в лифте чужую детскую тетрадь, положу на ступеньки у двери, а если никто не заберёт — сохраню. У меня теперь есть для этого место — большая полка, которую я назвал «Полкой Ольги». На ней — не архив, а мостик. Из чужих мелочей рождаются связи. Из связей — дом.
Иногда, проходя мимо таблички, я слышу, как ключик тихо звенит от сквозняка. И мне кажется, что это она смеётся. Просто очень тихо — так, как умела. И я, перехватывая подмышкой стопку коробок, улыбаясь сам себе, в который раз думаю:
— Когда я вошёл в её квартиру, у меня побежали мурашки, потому что я нашёл всю свою жизнь. Но потом я понял: нашёл не только свою. Я нашёл в этих коробках, кассетах и записках способ жить — не проходя мимо.
И, может быть, именно так и надо — чтобы однажды кто-то другой, открыв маленькую шкатулку с ключами, сказал: «Я понял».
