Это было в конце ноября, когда воздух уже звенит от холода, а город готовится к ранним сумеркам.
Он не заплакал.
Он просто опустил голову, аккуратно поднял свой порванный рюкзак, повернулся и ушёл — не произнеся ни слова. Спустя десять лет, когда правда наконец всплыла, я отдал бы всё на свете, лишь бы повернуть время вспять.
Меня зовут Роман. Мне было тридцать шесть, когда моя жена, Марина, умерла от молниеносного инсульта. После себя она оставила не только меня: двенадцатилетнего мальчика по имени Артём.
Но Артём не был моим родным сыном. Он был сыном Марины, оставшимся от прежней связи.
Марине было двадцать шесть, когда мы поженились. В ней уже жили следы давней боли — безымянной любви и беременности, которую она вынесла одна.
— Убирайся. Мне всё равно, выживешь ты или нет.
Я ждал, что он расплачется. Что станет умолять.
Но он этого не сделал. Он ушёл.
Я ничего не почувствовал. Продал дом и уехал.
Жизнь продолжилась. Дела пошли в гору. Я встретил другую женщину — без тяжёлого прошлого, без ребёнка.
Годами я вспоминал об Артёме время от времени. Не из тревоги… из праздного любопытства. Где он? Жив ли?
Потом время стёрло даже это любопытство. Двенадцатилетний мальчишка, один в мире… Куда он мог податься?
Я не знал. И мне было всё равно.
Я даже убедил себя: «Если он умер, может, так лучше».
Прошло десять лет.
Однажды я получил звонок с неизвестного номера:
— Здравствуйте, это Роман? Сможете прийти на открытие галереи «ТПА» на Тверской в эту субботу? Кто-то очень хочет, чтобы вы пришли.
Я был готов бросить трубку — но следующая фраза обожгла:
— Вам не хочется узнать, что стало с Артёмом?
Грудь сжало. Это имя… Артём… Я не слышал его десять лет.
— Я приду, — ответил я сухо.
Галерея оказалась современной, с толпой народу. Я чувствовал себя чужим, неловким.
Полотна были мощными — масло, холодные, отстранённые, тревожные. Я прочитал подпись: «ТПА». Эти буквы ударили по памяти.
— Добрый вечер, Роман.
Передо мной стоял высокий худой юноша в простой одежде. Глаза — глубокие, непроницаемые. Я застыл. Это был Артём.
Тощего подростка, которого я оставил, больше не существовало. Передо мной стоял уверенный, состоявшийся мужчина.
— Ты… как…? — выдавил я.
Он перебил, голос ровный, как стекло:
— Я хотел, чтобы ты увидел, что оставила после себя мама. И что оставил после себя ты.
Он подвёл меня к полотну, укрытому красной тканью:
— Называется «Мать». Я никогда никому её не показывал. Но сегодня хочу, чтобы ты увидел.
Я приподнял ткань. На холсте была Марина. Бледная, исхудавшая, на больничной койке. В руке — наша фотография втроём, сделанная в единственную поездку.
Ноги подкосились.
Голос Артёма не дрогнул:
— Перед смертью она вела дневник. Она знала, что ты меня не любишь. Но всё ещё верила, что однажды… ты поймёшь.
Потому что… я не сын другого мужчины.
Я перестал дышать:
— Что…?
— Да. Я — твой сын. Она уже была беременна, когда встретила тебя. Но она сказала, что я от другого, — чтобы испытать твоё сердце. А потом было поздно признаться.
— Я узнал правду из её дневника. Он был спрятан на чердаке.
Мир рухнул. Я отверг собственного сына.
И вот он стоял напротив — достойный, яркий, — а я потерял всё. Потерял его дважды. И второй раз… навсегда.
Я сидел в углу галереи, раздавленный, и слышал, как его слова резали грудь острыми лезвиями: «Я — твой сын». «Она боялась, что ты останешься только из долга». «Она выбрала молчание… потому что любила тебя». «Ты ушёл, потому что бежал от ответственности».
Я считал себя благородным, «приняв» чужого ребёнка. Но я никогда не был добрым. Никогда — справедливым. Никогда — отцом.
Когда Марина умерла, я выбросил Артёма из своей жизни, будто он ничего не значил. Не зная… что он — моя кровь.
Я хотел заговорить. Но Артём уже отвернулся.
Я догнал его:
— Артём, подожди… Если бы я знал, что ты мой сын…
Он посмотрел спокойно, но издалека:
— Я не за твоими извинениями. И не за тем, чтобы ты «забрал» меня себе. Я хотел, чтобы ты знал: мама тебя не обманывала.
Она любила тебя. Она выбрала молчание, чтобы оставить тебе свободу — самому выбрать любовь.
— Я не ненавижу тебя. Если бы ты меня не отверг… Возможно, я не стал бы тем, кем стал.
Он протянул конверт. Внутри — копия дневника Марины. Неровным почерком: «Если ты когда-нибудь это прочтёшь — прости. Мне было страшно. Страшно, что ты полюбишь меня только из-за ребёнка. Но Артём — наш сын. Я хотела сказать сразу, как узнала о беременности. Но ты сомневался… и я испугалась. Я надеялась, что если ты его по-настоящему полюбишь, правда не будет иметь значения».
Я плакал. Тихо. Потому что провалился во всём: как муж. Как отец. И у меня ничего не осталось.
Я попытался исправить, но это оказалось не просто. В следующие недели я связывался с ним. Он видел меня у входа в галерею. Не ради прощения… лишь чтобы быть рядом.
Но Артёму я уже не был нужен.
Однажды он согласился встретиться. Голос мягкий, но твёрдый:
— Тебе не нужно искупаться. Я не держу зла. Но мне не нужен отец. Потому что тот, что был… выбрал не нуждаться во мне.
Я кивнул. Он прав.
Я протянул ему сберкнижку — всё, что у меня было. Я собирался оставить её своей новой спутнице, но, узнав правду, разорвал отношения на следующий день.
— Я не верну прошлое. Но, если позволишь… я останусь рядом. Тихо. Без титула. Ничего не требуя. Мне достаточно знать, что у тебя всё хорошо.
Артём долго смотрел. Потом сказал:
— Я согласен. Не из-за денег. А потому что мама верила, что из тебя ещё может получиться достойный человек.
Время… единственное, что нельзя вернуть.
Я больше не был «отцом». Но я следил за каждым его шагом. Вкладывался незаметно в его галерею. Приводил клиентов. Делился деловыми контактами.
Я не мог вернуть сына. Но отказался потерять его снова.
Каждый год, в день смерти Марины, я хожу в храм. На коленях перед её фотографией я шепчу: «Прости. Я был эгоистом. Но остаток жизни я проживу, пытаясь исправить».
Когда Артёму исполнилось двадцать два, его пригласили на международную выставку. На своей странице он написал: «Для тебя, мама. У меня получилось».
И ниже — впервые за десять лет — прислал мне сообщение:
«Если свободен… открытие в субботу».
Я застыл. Простое слово «папа» положило конец годам боли и открыло дверь в новую главу.
Последнее послание: Некоторые ошибки нельзя стереть. Но искреннее раскаяние всё ещё может найти дорогу к чужому сердцу. Счастье приходит не из совершенства, а из готовности взглянуть в лицо тому, что считал непростительным.
Сообщение пришло поздним вечером, когда я сидел у окна и смотрел, как фонари вытягивают по асфальту длинные янтарные дорожки. В строке отправителя — всего одно слово: «Артём». Текст — короче некуда: «Если свободен… открытие в субботу». А в конце — то самое слово, которое долгое время было для меня ножом и надеждой, — «папа».
Я перечитал трижды, будто мог найти там подвох. Никаких просьб, никаких обвинений, только приглашение — и короткое «папа», которое в первый раз за все годы не казалось обвинительным приговором. За окном был тёплый май, в дом заползала ночная прохлада, и я всё никак не мог решить, что надену, что скажу, как буду стоять, куда девать руки. Комично, наверное, для человека, который прожил столько лет, руководя другими. Но я был не директор и не собственник. Я был человек, которого позвал сын.
Я пришёл заранее — за полчаса до начала. Галерея находилась во дворе старого доходного дома: кирпичи выщерблены временем, двери — новые, стеклянные, внутри пахло свежей краской и кофе. На стенах — работы Артёма; я узнавал в каждой холод и жар его детства. Подписи были скупые: «ТПА». Инициалов не расшифровывали.
— Роман, — услышал я и обернулся.
Он стоял у дальней стены — высокий, хрупкий на вид и крепкий в каком-то внутреннем, несокрушимом смысле. Тёмная рубашка, рукава закатаны. Рядом — женщина лет сорока с небольшим, светлые волосы собраны в небрежный пучок; она держала в руках список достойных имен — гостей, прессы, покупающих.
— Это Мария Сергеевна, — сказал Артём. — Куратор. Без неё ничего бы не было.
— Это неправда, — мягко возразила она. — Было бы, только тяжелее.
Я кивнул, поздоровался, не зная, куда смотреть — в глаза сыну или на его картины, от которых к горлу подступало то самое, недоплаканное. Артём уловил и повёл меня в небольшую комнату за выставочным залом — импровизированный кабинет с узким столом, чайником и двумя чашками. Он налил кипяток, бросил пакетики.
— С сахаром? — спросил.
— Нет, — ответил я. И добавил слишком тихо: — Спасибо, что позвал.
Он сел напротив, сцепив пальцы.
— Я тогда написал «папа» не как испытание, — сказал он. — А чтобы проверить себя. Смогу ли я произнести это без злости. Смог. Значит, можно продолжать.
— Если ты хочешь, — начал я, — мы можем сделать тест. Не потому, что я сомневаюсь. А чтобы… поставить точку. Тебе может быть важно, чтобы точка была не в моих словах, а в бумаге.
— Бумаги нас с тобой не спасали, — усмехнулся Артём так, как умеют смеяться люди, давно знающие цену печатям. — Но ты прав. Мне нужна эта точка. Не ради тебя. Ради себя.
Мы договорились без пафоса и клятв. Просто записались в клинику на будний день, раннее утро, чтобы без очередей. Он протянул ладонь, и я неожиданно для себя пожал её, как партнёр. И только пальцы на секунду дрогнули — будто нерв вспомнил то, что разум не смел назвать.
Куратор заглянула в комнату, напомнила, что до открытия — десять минут. Артём улыбнулся ей тепло, почти домашне, и остался таким же собранным, когда к нему подступила толпа: журналисты, покупатели, праздные зрители. Я стоял в стороне и смотрел, как он держит удар внимания: не расплывается, не лезет в оборону, не кокетничает — просто отвечает ровно, причём всем одинаково. И в каждом его «спасибо, что пришли» слышался не дежурный этикет, а реальная благодарность за то, что его видят.
После — короткие речи. Микрофон, аплодисменты, фужеры с игристым. Он произнёс несколько фраз: о том, что эти картины — не месть прошлому, а разговор с ним; о том, что из тишины можно вытащить свет. Ни слова лишнего, ни одного — про меня. И это было правильно.
Я уехал последним. Ночь окончательно легла на город, фонари были уже не янтарными, а белыми, как в больницах. Дома я долго не мог заснуть, и впервые за много лет это бессонье было не про страх, а про ожидание.
В клинике всё заняло пятнадцать минут. Манжеты, пробирки, стерильные пакеты. Артём сидел на краю кушетки, как в детстве, наверное, сидел на краю койки в интернате — спокойно и чуть настороженно.
— Зачем тебе были эти три буквы — «ТПА»? — спросил я, когда мы расписались у администратора. — Псевдоним?
— Частично, — кивнул он. — Чтобы моё имя не стало сенсацией вместо работ. И чтобы не видеть свою фамилию на афишах.
— Твою — или мою?
Он посмотрел прямо.
— Нашу, — сказал он. — Привыкнем вместе.
Ответ должен был раскрошить меня в пыль. Почему-то он сложил меня обратно. Мы вышли на улицу, и май вдруг показался июнем — тёплым, мягким. В ларьке на углу я купил два кофе навынос. Мы стояли у клиники, пили, молчали. И в этой тишине не было больше того оглушительного звона, который много лет не давал мне жить.
Результаты обещали прислать через неделю. Я не следил за часами, не дергал телефон, но каждое утро ловил себя на том, что проверяю почту, едва открыв глаза. На шестой день письмо пришло. Я не стал читать один. Сел в машину, позвонил:
— Я еду к галерее. Будешь?
— Буду, — ответил он.
Мы распечатали лист у администратора. Бумага шуршала так громко, как будто кто-то нарочно подкрутил звук. Там было несколько строк, проценты, слова «вероятность биологического родства» и сухие, но безапелляционные цифры.
— Поздравляю, — сказал Артём. — Это официально.
— Прости, — сказал я.
Он покачал головой:
— Ты всё время это говоришь. И это важно. Но это не является ответом на вопрос «что дальше».
Мы пошли в маленькую столовую через дорогу — с подносами, подогретыми котлетами и узкой стойкой у окна. Пахло томлёной гречкой и дешёвым чёрным чаем. Артём сел, отодвинул одну из котлет, уставился на пар.
— Я не собираюсь заселяться к тебе, — сказал он. — И ты не заселяешься ко мне. Мы — не быстрый фильм, где за титрами сразу свадьба и новый ребёнок. У нас было слишком много пустоты, чтобы теперь строить на ней замок.
— Я не прошу, — ответил я. — Я в принципе ничего не прошу. Хочу знать границы. Чтобы не лезть туда, где меня не ждут.
— Хорошо, — кивнул он. — Разговор раз в неделю. Вживую — если получается; по телефону — если нет. Праздники — по желанию. Никакой жалости. Никаких «я лучше знаю». Если я попрошу совета — говори. Если нет — слушай.
— Справедливо, — сказал я. И вдруг добавил: — Давай съездим к Марине.
Он поднял взгляд.
— Давно пора, — произнёс он.
Поехали вечером. Кладбище в это время странно тихое: ни ветра, ни чужих голосов. Только щебень под подошвами и прохладная трава у ограды. На могиле Марины — ромашки, кто-то принес накануне. Возможно, это был он. Возможно — никто, а мне хотелось придумать, что цветы прижились сами.
Я привёл плиту в порядок — привычными, деловыми движениями: поправил рамку, вытер стекло, снял пожелтевший обрывок ленты с букета. Артём стоял рядом, руки в карманах, и молчал. Я начал говорить и едва нашёл слова.
— Марина, — сказал я, — прости меня. Я… — Голос хрипнул, слова путались. — Я выбрал страх. Я выбрал себя. А должен был выбрать вас. Я не прошу тебя что-то изменить там, где уже ничего нельзя изменить. Но я… буду делать то, что должен был делать тогда. Слышишь?
Артём положил ладонь мне на плечо. Мы стояли так долго, пока не стемнело по-настоящему. У ворот кладбища я развернулся, посмотрел назад — как в детстве, когда хотелось убедиться, что нас отпускают не «в спину», а «с миром».
Жизнь после бумажной точки стала странно ровной. Мы действительно говорили раз в неделю. Иногда за ужином в столовой; иногда на лавке у набережной; иногда — в моей квартире, где я впервые за много лет разобрал коробку из шкафа: там лежали часы моего отца. Я достал их, положил на стол — круглые, тяжёлые, с потёртым ремешком.
— Возьми, — сказал я. — Они не как символ. Они просто… должны быть у тебя. У моего сына.
— Я не ношу часы, — ответил он честно. — Но возьму. Чтобы однажды передать дальше — тому, кто их оценит.
— Это не обязательно кровь, — сказал я. — Главное — рука, которая не уронит.
Он улыбнулся. Мы сидели на кухне, чайник шумел, в окне — тёплый вечер. И вдруг я поймал себя на простой мысли: мне больше не страшно возвращаться домой.
Артём рассказывал о работе. О том, как трудно отказывать, когда предлагают большие деньги за «то, что продаётся», а внутри всё сопротивляется и рисует другое. О том, как он нашёл в городе мастерскую — холодную, но с высокими окнами. О том, как куратор ругает его за то, что он забывает есть, когда пишет.
— Она иногда приносит мне пирожки, — смеясь, сказал он. — Говорит, художники без пирожков перестают видеть перспективу.
— Умная женщина, — заметил я. — И добрый человек.
— Она — не мама, — тихо произнёс он. — И ты — не старый Роман. И это хорошо.
Летом пришло приглашение из-за границы. Большая площадка, громкие имена, настоящий шаг. Артём привёл меня в мастерскую — показать серию, с которой поедет. Я стоял перед холстами и чувствовал, как старые стены внутри меня отступают перед чем-то честным и тревожным. На одном из полотен я увидел небольшую деталь — край фотографии, словно польский билетик памяти, торчит из-под бумаги. Я узнал: это та самая фотография втроём, что была в руках у Марины на «Матери».
— Ты оставил её фрагментом? — спросил я.
— Да, — ответил он. — Чтобы помнить целое, а не бередить рану целиком.
Накануне отъезда мы сидели на лавке во дворе галереи. Куратор суетилась внутри: решала вопросы доставки, страховок, текстов для каталога. Сумерки стягивали небо, дворовые окна вспыхивали по очереди.
— Ты приедешь на открытие? — спросил он.
— Если ты хочешь, — сказал я.
— Хочу, — ответил он. — Но только как зритель. Без «моего папы, который…» Я не хочу превращать нас в сюжет.
— Согласен, — кивнул я. — Я буду в тени. И буду рядом.
Он помолчал.
— Если честно… — сказал он. — Тогда, в двенадцать, когда ты сказал мне «уходи», я думал, что умру. Не физически — внутри. И долго умер. А потом одна женщина в интернате — Наталья Григорьевна — учила нас рисовать гуашью. У неё была страшная привычка — она ставила рядом песочные часы и говорила: «Пять минут. За это время ты успеешь ошибиться. Потом поворачивай лист». Я поворачивал лист раз за разом, и однажды заметил, что бумага держит больше моих ошибок, чем я. С тех пор я перестал бояться белого.
— Спасибо ей, — выдохнул я. — И тебе — за то, что не бросил себя.
— Я однажды бросил, — сказал он. — Но взял обратно. Носи это аккуратно.
Поездка удалась. Из прессы — отзывы ровные и восторженные, из покупателей — аккуратные продажи, из коллег — приглашения к диалогу. Он прислал мне фотографию — не из зала, а из мастерской, куда его пустили порисовать ночью. Большое окно, чёрный город, блики на стекле. И подпись: «Для неё и для тебя».
Я распечатал снимок, повесил у рабочего стола. Иногда ловил себя на странной привычке — задерживать взгляд на фото и говорить вслух: «Спасибо». Не богам, не судьбе — а тому, кто в конце концов отважился поднять трубку и сказать: «Если свободен…»
Осенью он вернулся. Никакого триумфа — много планов, усталость, новая серия у него в голове. Мы встретились в парке — листья лежали тяжёлые, мокрые, дорожки блестели, как стекло.
— Поехали на дачу, — предложил я. — Там тишина. Там воздух другой. И там остались холсты, которые я когда-то купил и не использовал.
— Ты писал? — удивился он.
— Нет, — признался я. — Я покупал, чтобы казаться тем, кем не был. Глупость. Теперь пусть они достанутся тому, кто умеет.
Мы поехали в выходной. Дорога была пустая, в домике пахло деревом и пылью. Я открыл окна, принес из сарая стопку аккуратно перевязанных холстов. Артём развязал ленту, провёл пальцем по грубой ткани.
— Хорошая грунтовка, — сказал он профессионально. — Спасибо.
Он работал до темноты, а я рубил дрова, растапливал камин, грел суп. Мы почти не разговаривали — но в этой молчаливой суете было родство, которое не нуждается в объявлениях. Перед сном я вышел на крыльцо, послушал, как потрескивает печь, как шуршит лес. И вдруг отчётливо понял: я жив.
В первый снег мы снова поехали к Марине. Я принёс веточку ели, Артём — белые хризантемы. Снег ложился крупными хлопьями, растворяясь на чёрном граните.
— Мама, — сказал он, — мы держимся. Ты не зря молчала так долго. Мы подросли.
Я не добавил ни слова. Потому что тишина иногда лучше любых речей.
Зимой я заболел. Ничего страшного — грипп, температура, слабость. И тем удивительней было услышать в прихожей его шаги:
— Я купил продукты, — бросил он сдержанно. — И лекарства. Разогрею суп?
— Разогрей, — ответил я, пряча неожиданную, почти стыдную радость. Впервые за годы кто-то хлопотал в моей кухне не за деньги и не по привычке. И конец света не наступил.
— Не геройствуй, — сказал он, наливая чай. — Отдыхай. И да — на неделю разговор переносим на «онлайн», я в мастерской над новой серией.
— Не отменяем? — спросил я.
— Не отменяем, — кивнул он.
Где-то в январе он позвонил ночью. Голос усталый, довольный.
— Я доделал, — сказал. — Хочешь увидеть завтра?
— Конечно, — ответил я слишком быстро.
Новая серия была светлее прежних. В каждом полотне — маленькая деталь, отсылающая к тому, что было для нас болью, — но теперь она не резала, а подсказывала: смотри, как это преображается, если не отводить взгляд. На одном — овальный отпечаток часов: силует на белом, чуть смещённый, будто кто-то снял часы перед тем, как лечь рядом и просто — быть.
— Это… — Я почему-то не смог договорить.
— Твои, — сказал он. — Я положил их на грунт и обвёл тенью. Чтобы помнили, что время — не враг. Если оно проходит вместе.
— Спасибо, — сказал я. И понял, как мало это слово вмещает.
Весной мы отмечали его день рождения небольшой компанией: куратор, несколько друзей по цеху, сосед-скульптор, я. Кто-то принёс пирог, кто-то — пластинку. Куратор подняла бокал и произнесла:
— Артём, за тебя — и за то, что ты научил нас смотреть на свои раны, не стыдясь.
— Это не я, — улыбнулся он. — Это бумага. Она терпит наши ошибки лучше, чем мы. А ещё — люди рядом. Если они не уходят.
Я не поднимал тостов. Просто сидел и слушал музыку, которая давно не звучала в моём доме. Иногда взгляд Артёма искал меня — не чтобы спросить разрешения, не чтобы похвастаться, а просто — чтобы убедиться: я на месте. И каждый раз, встречая этот взгляд, я кивал: «Здесь».
Лето мы начали снова поездкой на дачу. В багажнике — краски, холсты, мешок с углём для мангала. По дороге он, будто между делом, сказал:
— Я думаю… через год взять студента на стажировку. Мальчишка способный, из детского дома. Я вижу, как он смотрит на белый лист, — так, будто боится провалиться.
— Хочешь, я помогу? — спросил я. — С оплатой, с документами.
— Поможешь, — кивнул он. — Но не вместо меня. Мы вдвоём.
Мы жарили на мангале овощи, слушали сверчков, говорили о мелочах. Я заметил, что больше не подбираю слова, как по минному полю. И что мне не нужно оправдывать ни один свой жест — он не считывает всё как угрозу. Мы сели у костра, я бросил в огонь сухую ветку, пламя взметнулось, согрело ноги.
— Ты знаешь, — сказал он, — я часто думаю о том дне… первом. И понимаю: если бы ты тогда не выгнал меня, может, я стал бы другим. Не лучшим и не хуже — другим. Но мне нравится тот, кто я есть. И я — не результат твоей жестокости. Я — результат того, что нашёл людей, которые не отвернулись. Это делает твою вину не меньше. Это делает мою свободу — больше.
— Я благодарен тем, кто тебя держал, — сказал я. — И буду благодарен всегда. И тебе — что ты дал мне шанс быть рядом, когда это уже казалось невозможным.
— Шанс — не кредит, — ответил он. — Его нельзя проесть. Его можно только прожить.
Осенью мы вчетвером — я, Артём, куратор и тот самый мальчишка-стажёр — поехали в малый город на региональную выставку. В зале было холодно, пахло мокрыми пальто, на стенах висели работы местных художников — прямые, как утренний свет. Артём стоял рядом с мальчишкой, комментировал, не поучая. Он не копировал мои старые ошибки — «я лучше знаю» — он действительно спрашивал. И мальчишка отвечал. Я слушал и улыбался сам себе: наш разговор когда-то начался с «уходи», а теперь я мог стоять в стороне и знать: мой сын умеет говорить «останься» другим.
Вечером мы засели в дешёвой столовой — снова подносы, котлеты, чёрный чай. Я поймал дежавю и усмехнулся: кажется, лучшие решения в моей жизни принимаются при виде дешёвой гречки. Артём, ковыряя вилкой салат, вдруг поднял голову:
— Папа, — сказал он, и я понял, что он произнёс это без внутреннего вопроса, — спасибо, что тогда пришёл. На самую первую выставку. Если бы ты не пришёл, я бы всё равно состоялся. Но я был бы один. А теперь — не один.
— И я — не один, — ответил я. — Тоже неплохой результат.
Мы засмеялись, и смех вышел лёгкий, тихий, как у людей, которым не нужно доказывать друг другу элементарного.
Сейчас — конец ноября. Вечером рано темнеет, на окнах рисуется тонкий иней. Я снова стою у того же окна, где однажды прочитал короткое сообщение. В комнате пахнет чаем и маслом — Артём принёс полотно, когда пришёл на ужин: маленькое, странное, почти пустое. На центре — смещённый прямоугольник света, такой, какой бывает на полу утром, когда шторы ещё не раздвинуты. В самом углу — крошечная буква «М».
— Это не подпись, — сказал он. — Это — чтобы мы помнили, кому обязаны нашими встречами.
Мы едим суп, разговариваем о планах на зиму: о мастерской, о мальчишке-стажёре, о том, что куратор бодро строит новую экспозицию. Артём рассказывает, что сидел ночью в мастерской, слушал, как капает вода из батареи, и вдруг понял: «надо позвонить отцу и просто сказать: я дома». Он и позвонил. И я ответил. Обычная вещь, которую раньше мы оба считали невозможной.
— Иногда я думаю, — говорит он, — что мы всё равно опоздали. Что какой-то важный кусок времени отломился и лежит, как ледяная глыба. Но, наверное, это нормально. Лёд можно не таять — можно обходить и жить дальше.
— Можно, — отвечаю. — А иногда — встать на него и перейти на другую сторону.
Он улыбается. Мы долго сидим молча. За окном редкий снег падает почти вертикально, как будто кто-то режет небо на тонкие ленты.
— Папа, — произносит он наконец, — я завтра свободен. Поехали к ней. Поведаем новости.
— Поехали, — говорю. — И, может быть, заедем в ту столовую. Там невкусно, но почему-то правильно.
— Правильно, — кивает он.
Я выключаю свет на кухне, и мы вдвоём входим в прихожую. Он надевает пальто, поправляет шарф. Перед дверью оборачивается и, как тогда в галерее, говорит очень просто:
— Спасибо, что остался.
— Спасибо, что позвал, — отвечаю.
Мы выходим в холодный коридор, в котором пока пусто и тихо. Но эта тишина уже не из тех, что пугают. Она — как белый лист, на котором ещё можно писать. И на этот раз мы оба знаем: если ошибёмся — перевернём страницу не для того, чтобы забыть, а чтобы продолжить.
