Поздняя осень. В подмосковной усадьбе Ланских уже горели бра, дымы от каминов вязали воздух веранды, и сад пах мокрыми листьями. По мраморному полу зала расходились каблуки — модные девицы с идеальными причёсками меняли позы, как страницы глянца. В конце анфилады стоял Роман Ланской — высокий, собранный, с привычной складкой у губ. Рядом — Амелия, тоненькая, в светлом платье с атласной лентой.
— Мы посмотрим всех, — мягко сказал Ланской, словно завершал деловую презентацию. — Ты выберешь ту, кто понравится тебе больше других.
— Я уже выбрала, — ответила Амелия и подняла руку. Её палец, к изумлению всех, указал не на «гостей», а на девушку в чёрном платье с белым передником, державшую поднос у двери. — Папа, я выбираю её.
Гул стих. Кто-то из моделей демонстративно поправил серьгу. Управляющий кашлянул. Девушка у двери непроизвольно приложила ладонь к груди, будто проверяла, бьётся ли сердце.
— Я?.. Амелия, милая, я… — выдохнула она.
— Ты добра ко мне, — серьёзно сказала девочка. — Ты читаешь мне сказки, когда папа приезжает поздно. Ты всегда кладёшь мне в портфель яблоко. Будь моей мамой.
Ланской перевёл взгляд с дочери на горничную. Лицемерие он чуял мгновенно; корысть — тем более. Но в лице Клары — так звали девушку — было только растерянное тепло.
— Довольно, — глухо сказал он. — Представление окончено.
Вечером усадьба дышала тишиной, как большой зверь перед сном. Манекенщицы уехали, оставив за собой шлейф ароматов и несложенных визиток. Внизу, в служебной столовой, шептались:
— Слышала? Амелия — про Клару…
— Да брось, барин завтра всё забудет…
— Девчонка-то упрямая.
В кабинете Ланского настольная лампа отчерчивала круг света на кожаном столе. Перед ним лежали два листа: список «кандидаток» с агентскими пометками и короткая записка в детской тетрадной клетку: «Папа, я выбираю Клару». Почерк Амелии — крупный, старательный.
Он позвонил управляющему.
— Завтра этих… — он не нашёл слова, — гостей не будет. Тему закрыть. Расписание Амелии оставить прежним. Клару… — пауза, — не трогать. Займусь сам.
Положил трубку и долго сидел, глядя в окно, где отражались огни липовой аллеи. Он привык решать — быстро, точно, без осечки. Но к этой задаче у него не было инструкции.
Утро встретило запахом манной каши и апельсинового сока. Амелия сидела прямо, как маленькая ученица, и настороженно смотрела на отца поверх стакана.
— Если Клара уйдёт, я с тобой говорить не буду, — объявила она ровным голосом, словно читала условие задачи. — Никогда.
— Амелия, — тихо сказала Клара, стоя у буфета, — не надо так.
— Надо, — ответила девочка и посмотрела Ланскому прямо в глаза. — Ты же говорил, что семья — это когда слышат.
Он поставил чашку на блюдце так аккуратно, что фарфор не звякнул.
— Клара, — он повернулся к девушке, — присядьте. Не как к служащей обращаюсь. Как к человеку, которого моя дочь уважает.
Она нерешительно опустилась на край стула — словно боялась оставить след на мягком сиденье.
— Я не претендую ни на что, — тихо сказала она. — Работа есть работа. Амелия… добрая девочка. Я просто была рядом.
— Иногда «просто быть рядом» — это и есть главное, — неожиданно для себя произнёс Ланской.
За обедом Амелия рассказала, как Клара пришла к ней в дождливый вечер с кружкой чая: «Пей маленькими глотками, согреешься». Как она научила её завязывать бантик одной рукой: «Чтобы самой получалось». Как в детской на верхней полке появился запах лаванды: «Чтобы сны были светлые».
Роман слушал и ловил себя на странном ощущении: его выверенный мир из календарей, планёрок, протоколов и «блоков времени» оступился — и под ним оказался тёплый пол.
В ту ночь он долго не мог уснуть. Когда прошёл по коридору в детскую, дверь была приоткрыта. Амелия лежала, обняв мягкого зайца, а рядом сидела Клара, свет из ночника делал её профиль почти прозрачным.
— Ты думаешь, — шептала девочка, — мама была бы рада?
— Я никогда её не заменю, — шептала Клара. — Но я буду с тобой рядом. Всегда.
Ланской стоял в тени и чувствовал, как в груди отпускает тугой узел. Он не умел плакать — отучил себя ещё в юности, — но в горле стало горячо.
Слухи вылетели из усадьбы быстрее, чем воробьи из подвала. Через день глянец вышел с заголовком: «Олигарх, которому прислуга милее звезды подиума». Партнёры шептались: «Что за странности?», советники морщились: «Репутация». Роман, обычно реагировавший на репутационные риски моментально, промолчал.
Вместо этого он позвал Клару в малую гостиную.
— Сегодня вечером, — сказал он, — вы поужинаете с нами. Как гостья. Не возражайте.
— Я не знаю, — растерялась она, — что надеть…
— Наденьте своё, — ответил он. — И принесите ту самую книгу, которую читаете Амелии. Пусть она выберет главу.
Амелия хлопнула в ладоши так, что вспорхнул кот Мишка, лениво дремавший на кресле.
Вечером за круглым столом Ланской впервые за много лет не хотел торопить часы. Клара смеялась тихо, обрезая для Амелии ножом корочку тоста: «Так лучше». Девочка рассказывала о школьном спектакле: «Я буду Снегурочкой!», и в голосе её было то чистое счастье, которое ни одна премия мира не озаряет. Роман смотрел на них — и видел то, чего так боялся: семью. Не как картинку, не как «проект», а как дыхание.
Наутро у ворот усадьбы застыл репортёр с микрофоном: «Это правда, что ваша горничная…» — фраза утонула в поднятой ладони начальника охраны. Роман не любил шум. Он ответил разом и всем — короткой заметкой без эпитетов: «Моя дочь потеряла мать. К доброте и верности мы относимся с уважением. Просьба оставить наш дом в покое». Он не оправдывался — констатировал.
Управляющий осторожно напомнил: «Господин Ланской, благотворительный бал у Ротшильдов в четверг…» — «Я буду, — ровно сказал Роман, — но в другом качестве».
Он взял Амелию под руку. Она мысленно считала ступени — привычка: «Раз, два, три…» — и улыбалась, будто входила не в зал, а в сказку.
Клару на бал не взяли — не время и не место. Но когда Роман, вытерпев положенную программу, вернулся, в детской горел ночник, и книжка лежала раскрытой на странице, где героиня понимала: «Самое важное — не корона, а сердце». Он остановился в дверях и тихо сказал:
— Прости, Лена… — имя ушедшей жены обожгло язык. — Я учусь.
Через несколько дней он позвал Клару в кабинет.
— Я понимаю, — начал он, — как это выглядит со стороны. Скажу прямо. Я не слышу от вас ни одной просьбы. Ни одной попытки воспользоваться ситуацией. С дочерью вам доверяют больше, чем кому-либо. — Он на мгновение отвёл взгляд. — Мне… тоже. Я хочу, чтобы вы… — он сделал паузу, — продолжили быть рядом. Формальности мы придумаем позже. Сейчас мне важно одно: вы — в доме. И вы — с Амелией.
— А вы? — тихо спросила Клара.
— Я — учусь быть отцом, который слышит, — так же тихо ответил он.
Клара кивнула: на лице её проступила опасная, но честная улыбка.
В усадьбе изменилось то, что заметно лишь тем, кто живёт: занавески стали чаще открывать днём, чтобы пустить свет; на кухне завёлся список «что любит Амелия» — «оладьи с яблоками», «какао не горячее»; в расписании девочки появился пункт «сказки в шесть вечера». В комнате Романа — фотография, где он и Амелия держат кота Мишку, а чей-то третий, осторожный палец — не попавший в кадр, — поддерживает уют.
Совет директоров всё ещё косился: «Роман, вы смягчились». Он отвечал: «Я — стал точнее». Партнёры перестали ждать комментируемого скандала — ничего «жареного» не происходило.
Вечером, когда Клара расплетала косу Амелии, та спросила:
— Ты теперь всегда будешь с нами?
— Если папа не передумает, — ответила Клара.
— А папа не передумает, — сказал из дверей Роман. — Папа понял, что выбирают не картинку, а человека.
Раз в неделю они ходили на мамин участок кладбища. Амелия ставила белые хризантемы, Роман молчал, а Клара стояла чуть позади, не вторгаясь. Однажды Амелия, поправив ленту на букете, шепнула:
— Мам, у нас всё хорошо. У нас Клара есть. Но ты — всегда с нами.
По дороге домой они молчали. В машине пахло мокрыми листьями и тёплой шерстью Мишки — кот упрямо требовал ехать с ними. Роман держал руль и думал о странной точности детских слов: «всегда» и «сейчас» в них не спорят.
Вечером он достал из сейфа маленькую бархатную коробочку — не как «символ», а как обещание себе. Он не знал, когда скажет это вслух, но впервые не боялся собственного сердца.
В тёплую субботу, когда снег ещё не лёг, но воздух стал звонким, как фарфор, в усадьбе накрыли стол на веранде. Приехала тётя Амелии по маминой линии — строгая, справедливая женщина. Она смотрела на Клару внимательно, без придирок, и в её взгляде было не «кто ты?», а «сможешь ли ты держать?».
— Смогу, — ответила Клара, когда остались вдвоём у самовара. — Но не одна. У нас здесь трое.
— И хорошо, — сказала тётя. — Важнее всего, чтобы девочка смеялась.
Вечером Амелия смеялась так, что Мишка соскользнул с подлокотника и, недовольно мяукнув, ушёл на кухню. Роман смотрел на них и думал, что его «могущество» впервые выглядит как «могу уступить».
Один из таблоидов попытался воскресить тему: «Прислуга околдовала богача». Юристы предлагали «выпустить строгое заявление». Роман отодвинул бумаги:
— Не будем спорить с теми, кто не слышит. Лучше напишем тем, кто слышит. — И он написал — коротко, без громких слов: «Я благодарен женщине, которая каждый день учит меня простому: быть рядом. Моя дочь сделала правильный выбор». Он не назвал имени, но те, кому надо, поняли.
Кому «надо», выше крыши: соседские дети, которые стали проситься «в гости к Амелии на блины»; учительница музыки, заметившая, как девочка перестала вздрагивать при звонке; повариха Зоя, которая ворчала, но печь стала по субботам «тот самый пирог, который они любили втроём».
Зима принесла крупный снег, шуршащий под сапогами, и румяные утренники в школе. На спектакле Амелия, в голубой шубке Снегурочки, вышла на сцену, нашла глазами отца и Клару — и только после этого произнесла реплику. Ланской ловил каждое слово. Когда зал захлопал, Амелия, забыв «держать образ», сорвалась со сцены прямо к ним, и учительница улыбнулась: «Пусть. Это важнее».
Дома у камина они пили какао. Амелия, сев между ними, вдруг сказала:
— Папа, можно мы будем семьёй? Настоящей? Чтобы у нас всё было «навсегда».
Роман посмотрел на Клару. Та, не прячась, кивнула.
— Можно, — ответил он и впервые не боялся этого слова. — Будем.
Весной, когда снег перестал хрустеть и начал таять, Ланской понял, что готов. Не к свадьбам, фотографам, пресс-релизам, — к простому «будь рядом». Он пригласил Клару в оранжерею, где зацвели лимонные деревья, и сказал:
— Я не предлагаю тебе «позицию». Я прошу тебя — остаться с нами. Не как горничная. Как та, кого моя дочь назвала мамой, а я — человеком, которому верю. — Он открыл бархатную коробочку, где лежало кольцо — простое, без кричащих камней. — Прости, если это слишком прямо.
Клара молчала долго — не потому, что сомневалась, — потому что научилась беречь каждое слово.
— Да, — сказала она наконец. — Но при одном условии. Мы не будем делать вид. Мы будем жить.
— Это моё любимое условие, — улыбнулся он.
За стеклом оранжереи птица ударилась о стекло и тут же вспорхнула вверх. Амелия, прижав нос к двери, шепнула: «У нас теперь всё будет хорошо?» — «У нас и было, — ответила Клара. — Просто теперь это — навсегда».
Финал — условный, как и всё живое. В следующее утро небо было ясным, как из детской акварели. В усадьбе пахло блинами; Амелия тараторила про контрольную; Мишка делал вид, что ничего не слышит. На холодильнике висел лист с кривым, но гордым: «СЕМЬЯ». Под ним — три магнита в ряд.
Ланской, собираясь на встречу, провёл пальцем по слову «СЕМЬЯ», поправил шарф Клары, поцеловал макушку Амелии и, уже в дверях, обернулся:
— Я уеду — и вернусь. Всегда.
— Мы подождём, — сказала Клара.
И это «мы» было важнее любых подписей на миллиард. Потому что оно включало всех троих.
А дальше — просто жизнь: школьные ярмарки, воскресные оладьи, репетиции «снегурочки» летом и тёплые ладони, которыми держат открытой дверь. И каждый раз, когда кто-то спросит, как всё началось, Амелия улыбнётся:
— Очень просто. Я сказала: «Папа, я выбираю её». И он — впервые в жизни — послушал не акционеров, а своё сердце.
Осень в Подмосковье держалась на тонком балансе: утром трава белела инеем, днём пахло прелыми яблоками, а вечерние туманы разливали по саду молоко. На оранжерее ещё висели капли от ночного полива, и именно там, среди лимонных деревьев, Роман накануне надел Кларе на палец простое кольцо — без показных камней, как обещание не блестеть, а держать. Утром Амелия прибежала к ним с таким видом, будто всё это придумала она одна.
— Можно потрогать? — шёпотом спросила она, вытянув руку к кольцу.
— Можно, — улыбнулась Клара и подставила ладонь.
— Красивое. Но главное — что теперь ты — точно с нами, — важным голосом сказала девочка. — Навсегда.
Роман, прикрыв глаза, на секунду позволил себе то, чего давно себе не позволял: поверить в «навсегда» не как в стратегию, а как в дыхание.
— Навсегда — это когда каждый день, — сказал он тихо. — Начинается с «доброе утро» и заканчивается «спокойной ночи».
Амелия кивнула так серьёзно, будто подписала указ.
В доме новость приняли по-разному. Повариха Зоя перекрестилась на кухонное окно и тут же выложила на противень лишний противень пирожков: «На радость!» Управляющий Фёдор, человек квадратной ответственности, кашлянул у порога кабинета:
— Разрешите уточнить… формальности?
— Формальности позже, — отрезал Роман, но голос его был мягким. — Сегодня — семья.
Вечером он собрал персонал в малой гостиной. Встав рядом с Кларой и Амелией, сказал:
— С сегодняшнего дня Клара — не просто сотрудница дома. Она — часть нашей семьи. Прошу относиться с уважением. Любые вопросы ко мне.
Зоя всхлипнула и уткнулась в фартук. Фёдор сжал губы и кивнул. Лакей Паша, худой, как воротник, шёпотом сказал Мишке: «Слышал? Семья!» — кот равнодушно моргнул и ушёл искать солнечное пятно на ковре.
— Только прошу одного, — продолжил Роман. — Без обсуждений за забором. Мы живём, а не устраиваем спектакль.
— Мы не актёры, — хмыкнула Зоя. — Мы повара. Пойдёмте есть.
Спектакль, впрочем, всё равно начался — снаружи. У ворот появлялись машины с тонированными стёклами; кто-то из журналюг пытался влезть на ограду. На второй день таблоид выпустил заголовок: «Горничная околдовала миллиардера». На третий — «Нашли прошлое Клары: провинция, долги, больная мать». На четвёртый в дверь позвонила женщина из опеки. Вежливая, в хорошем пальто, с папкой.
— У нас поступило анонимное обращение, — ровно сказала она. — Проверка условий проживания ребёнка.
— Проходите, — ответил Роман, отступая в сторону. — И сразу скажу: мы к вам с уважением. Но ребёнка никто не ломает.
Проверка была дотошной: шкафы, питание, расписание, разговор с учительницей по телефону, фотографии занятий. Амелия вела женщину по дому сама, как маленькая хозяйка:
— Это — моя комната. Я люблю, когда шторы открыты днём. Это — Клара читает мне «Том Сойер». Вот — наш кот Мишка. Он немного вредный, но очень хороший. Хотите, он вас понюхает? Это — мой график: у меня есть «уроки», «фехтование», «пианино», «прогулка» и «сказки в шесть».
Инспектор впервые улыбнулась:
— «Сказки в шесть» — это сильный пункт.
В конце она села на край дивана и, уловив момент, спросила у девочки:
— Амелия, скажи честно: ты хочешь, чтобы Клара жила с вами?
— Я не хочу, — поправила её Амелия и взяла Клару за руку. — Я так уже живу. Клара — моя мама. Просто бумаги ещё не догнали.
Женщина подняла глаза на Романа. Он молча кивнул.
— Рекомендации дам положительные, — сказала инспектор и, неожиданно для самой себя, попросила у Зои пирожок «в дорогу».
После визита опеки Роман вызвал к себе PR-директора. Того самого, который однажды уверял его, что «внешний контур — это всё».
— Мы будем молчать, — сказал Роман. — И делать. Никаких интервью на подоконнике и «исключительных прав на счастье».
— Но волна негатива… — осторожно начал PR-директор.
— Пускай разбивается о молчание, — оборвал его Роман. — И ещё. Подготовьте юридическую часть — я хочу оформить Кларе статус законной супруги, а дальше — право на усыновление Амелии, если суд сочтёт возможным. Мы сделаем всё правильно.
— Это долго, — предупредил PR-директор.
— Долго — не значит «не надо», — отрезал Роман. — И последнее. Если кому-то из «наших» придёт в голову «сливать» дом — увольнение без разговоров.
PR-директор сглотнул: он умел работать со словами «без разговоров».
Утром за завтраком Клара поставила на стол миску манной каши, посыпанной корицей — по-дворовому, щедро.
— Ты волшебница, — торжественно объявила Амелия. — Корица — это как снег, только тёплый.
— Волшебниц не бывает, — улыбнулась Клара. — Бывает, когда знают, что ты любишь.
— Бывают, — не согласилась девочка. — Просто они тихие.
Роман слушал их и удивлялся простой арифметике, с которой складывалась его новая жизнь: «доверие плюс терпение равно дом».
Через пару недель к обеду позвонила в калитку худая женщина с узелком — родственница Клары, двоюродная сестра из провинции. Она стояла смущённая, мнучь край платка.
— Я… работала вместе с Кларой в больнице, — торопливо заговорила она. — Она тогда за матерью ухаживала. Мы все знали. Если в газетах неправду пишут — это не про неё.
— Спасибо, — сказал Роман. — Не обязательно оправдываться. Перед кем нам оправдываться? Перед теми, кто не собирался слушать?
— Просто… чтобы вы знали, — женщина двинула узелок. — Тут варенье малиновое. Вдруг Амелии понравится.
Амелия понравилась. К вечеру три баночки исчезли загадочным образом, а Зоя торжественно объявила: «Чай с малиной спасёт мир».
Первой серьёзной трещиной стала не статья и не проверка. Стало — исчезновение броши. Старой, маминой. Роман заметил пропажу вечером, когда переодевался к звонку советников. Он проверил шкатулку, полку, даже заглянул за комод — броши не было.
— Клара, — позвал он, стараясь держать голос ровным, — ты не видела мамину брошь? С голубым камнем.
Клара побледнела.
— Я… — она вспомнила, как в тот день протирала пыль на комоде. — Я переставляла шкатулку. Брось… брошь могла… — слова путались. — Я найду.
— Мы все найдём, — сказал Роман и позвонил Фёдору: — Весь дом — внимательно, но без суеты. Никому ни слова.
К вечеру брошь нашёл Паша-лакей. За камином, между стеной и плинтусом. Откуда она там взялась — загадка. Паша, покраснев до ушей, признался:
— Это я задел шкатулку, когда полку протирал, она шлёп — и брошь туда. Я… боялся сказать.
Роман почувствовал, как внутри поднимается тёплая волна облегчения — и немедленно сдержал раздражение:
— Пугать не будем. Но впредь — говорим сразу. Не прячем. Понял?
Паша закивал так, что галстук-бабочка съехал набок. Клара выдохнула и тихо опёрлась лбом о косяк.
— Я думал, ты заподозришь меня, — сказала она позже, когда они остались вдвоём.
— А я думал, успею отпустить это раньше, чем оно меня укусит, — устало ответил Роман. — Доверие тоже надо тренировать.
— Будем тренировать, — серьёзно кивнула она.
Зимой Амелия открыла в себе музыку. Учительница на школьном празднике сказала:
— У неё не только слух. У неё — дыхание.
— Дыхание — это как? — спросила Амелия у Клары по дороге домой.
— Это когда музыка у тебя живёт не в пальцах, а в груди, — ответила Клара.
Роман, слушая их, волей-неволей думал, что и любовь, похоже, живёт так же.
В январе Роман, как и обещал, начал юридический путь: заявление в ЗАГС, уведомление опеки, ходатайство в суд об установлении усыновления Кларой — как супругой отца — при жизни и согласии ребёнка. Юристы предупреждали: «Это небыстро». Он отвечал: «Мы спешить не будем. Мы будем идти».
Суд назначили на март.
К марту, как назло, случилась охота. Не на лис — на снимки. Папарацци подкараулили Амелию и Клару у школы и, как стая воробьёв, окружили их.
— Амелия, скажи, как тебе новая мама?
— Клара, правда, что вы…
— В сторону! — рявкнул Роман, подоспевший на звонок учительницы. Он прикрыл девочку и Клару собой и впервые за много лет позволил себе крик: — Вон со школьной территории!
Охрана сработала быстро. Но вечером у Амелии зашумело в груди: первый в жизни приступ астмы. Роман сжимал ингалятор так, будто от силы его хватки зависело дыхание ребёнка. Клара мерила шагами комнату и шептала считалки — странную детскую магию.
— Я виноват, — сказал Роман, когда Амелия уснула.
— Ты — рядом, — ответила Клара. — Этого достаточно.
На следующий день Роман договорился с директором школы о «тихом коридоре» для Амелии и ужесточил пропуска. Прессе он послал короткую записку: «Прошу уважать границы ребёнка. Мы не продаём счастье по кадрам». И впервые за долгое время почувствовал, что может стоять за свою семью, не отступая.
Суд в марте оказался светлым, почти тёплым. Судья — женщина с мягкими глазами — попросила выйти всех лишних. Амелия сидела между Романом и Кларой, держа их за руки.
— Девочка, — спросила судья, — ты понимаешь, о чём сегодня речь?
— Да, — уверенно ответила Амелия. — О том, что бумажки догонят нашу жизнь.
— Ты хочешь, чтобы Клара стала тебе мамой официально?
Амелия кивнула:
— Я её уже так называю. Просто иногда учительница в журнале пишет «Клара — сопровождающая». Мне это не нравится. Пусть пишет «мама».
Судья улыбнулась непроцедурно.
— У вас замечательный ребёнок, — сказала она Роману и Кларе. — А теперь — к букве закона.
Процесс занял меньше часа: согласие отца — есть, мнение ребёнка — учтено, препятствий нет. Судья огласила решение: удочерение удовлетворить, внести изменения в документы.
Клара закрыла глаза и сжала пальцы Амелии. Та прошептала:
— Я же говорила. Теперь всё честно.
Роман кивнул судье — не как бизнес-партнёру, а как человеку, способному подписывать судьбы.
— Спасибо, — сказал он. — За внимательность к «бумажкам» и к сердцам.
В апреле ЗАГС выдал свидетельство о браке. Роспись была скромной, без кортежа. Тётя Амелии держала букет незабудок; Зоя, нарушив все правила, принесла каравай прямо в зал «для красоты». Фёдор внезапно сказал тост — короткий, как приказ:
— Чтобы в этом доме всегда было кому сказать «Доброе утро».
— И «Спокойной ночи», — добавила Амелия.
Они не устраивали банкетов. Вернувшись домой, трое сели на кухне — не во дворце, не в парадной столовой, — на кухне, где пахло свежим хлебом.
— Я думала, — призналась Клара, разливая чай, — что буду бояться «бумажек». А оказалось — они просто догнали то, что мы давно живём.
— Бумаги — это железнодорожные шпалы, — ответил Роман. — По ним просто легче катиться.
— А поезд — мы, — подытожила Амелия. — И Мишка — машиніст.
Кот Мишка промурлыкал так убедительно, что возражать было бессмысленно.
Лето принесло другое испытание — не внешнее, внутреннее. Роман устал как никогда: бизнес требовал решений, совет директоров привычно тянул одеяло, а дом — внимания. Однажды ночью он сидел в кабинете, не в силах закрыть ноутбук. Клара вошла тихо и поставила на стол чашку.
— Перестань спасать мир в одиночку, — сказала она. — У тебя есть мы.
— Я не привык просить, — честно ответил он.
— Так и не проси, — пожала плечами Клара. — Давай договоримся: ты говоришь «я не тяну», а мы подхватываем. Это не слабость. Это — «мы».
Он посмотрел на неё долго и вдруг понял, что это и есть то «на двоих», ради которого люди вообще идут в ЗАГС.
— Я не тяну, — выдохнул он.
— Подхватываем, — улыбнулась она.
Наутро он передал часть полномочий доверенному заместителю, а сам ввёл в расписание «среду без совещаний». В эту среду они с Амелией ездили в зоопарк, на рыбалку, катались на велосипедах, или просто лежали в саду и считали облака. Мир не рухнул. Он стал устойчивее.
Осенью Клара предложила то, от чего у Романа ёкнуло сердце:
— Давай расширим программу помощи для сотрудников — техничек, нянечек, охранников. Стипендии, медицинская страховка для их детей, курсы. Пусть люди дома чувствуют себя людьми.
— Это будет выглядеть как пиар, — усмехнулся Роман.
— Это будет выглядеть как дом, — возразила Клара. — А пиар — пусть сам разбирается со своей внешностью.
Он кивнул. И в конце ноября «Фонд Елены Ланской» — так они назвали программу — начал работу. В первый день на стойку внизу поставили коробку с надписью: «Напишите, что вам нужно. Не обещаем чудес. Обещаем слушать». Коробка быстро наполнилась не просьбами, а делами: «Починить освещение на улице перед школой», «купить очки сыну охранника Пети», «организовать кружок для детей работников — рисование и пианино». Они делали — по мере сил. И это, как ни странно, помогало всем дышать.
Зимой Амелия писала в тетради «Сочинение «Моя семья»». Она долго хмурилась, жуя ручку, и спросила:
— Пап, а можно написать: «Моя семья — это когда держат дверь открытой и не спрашивают, почему ты опять забыл шарф»?
— Можно, — ответил Роман. — Только не забудь про шарф.
Она закатила глаза.
— Ну пап…
Клара, смеясь, поправила на нём воротник:
— Не спорь. Он новые правила выучил — теперь тренируется.
Финал пришёл не громом, а тем, ради чего всё затевалось: обычным вечером. Снег шёл негромко, будто боялся разбудить город. В камине потрескивали поленья. На кухне пахло корицей и малиной — Зоя варила компот «как летом». Амелия раскладывала на столе домино, очень серьёзно:
— Играем без форы. Никто никого не жалеет.
— Никто никого не жалеет, — повторил Роман и вытянул костяшку.
Клара накрыла на стол. На её пальце поблёскивало кольцо — непривычное ещё, но уже родное. Она вдруг остановилась, посмотрела на своих двоих — высокого мужчину, который учился говорить «я не тяну», и девочку, которая научила обоих говорить «я рядом» — и сказала:
— Можно я кое-что скажу?
— Можно, — одновременно ответили они.
— Я не знаю, что пишут про нас там, за воротами. И не хочу знать. Я знаю одно: у нас дома тепло. И это — лучшее из того, что у меня когда-либо было.
Роман подошёл, обнял её со спины и положил подбородок на её плечо.
— Это — лучшее из того, что у меня когда-либо было, — сказал он.
— И у меня, — важно добавила Амелия. — Даже лучше, чем первое место по чтению на скорость.
— Это спорно, — хмыкнул Роман. — Но возможно.
— Пап, — Амелия покраснела и вдруг, как будто решившись на прыжок с высокого бортика, сказала: — Можно я буду звать тебя иногда «Ромка»? Для шутки?
— Нельзя, — мгновенно ответил он и все трое рассмеялись так, что Мишка возмущённо цокнул когтями по паркету и ушёл на подоконник смотреть снег.
Они играли в домино, спорили о правилах, ели пирожки, ругались на кота, который уволок со стола салфетку, и всё это вместе и было тем, чего Роман боялся назвать раньше — счастьем. Не громким, не для журналов, не для балов. Счастьем, которое не надо объяснять, потому что его — видно.
— Пора спать, — сказала Клара, когда часы тихо ударили десять.
— Можно ты сегодня останешься, пока я усну? — спросила Амелия. — Я знаю, что уже большая, но… у нас сегодня слишком хороший день.
— У нас — вообще хорошие дни, — ответила Клара и пошла с ней в детскую.
Роман остался у камина. Он взял с полки мамину брошь — ту самую, с голубым камнем. Подержал, положил обратно и вдруг понял, что отпустил сразу многое: своё упрямое одиночество, страх, что любовь — слабость, желание нравиться тем, кто за забором. Он улыбнулся огню и пошёл следом в детскую.
Клара сидела у кровати, тихо шептала: «Спокойной ночи, звёзды; спокойной ночи, дом…» Амелия уже спала, прижав зайца к носу. Роман остановился в дверях, и Клара подняла на него глаза — те самые, которые он учился читать с первой минуты.
— Навсегда, — шепнул он.
— Навсегда, — кивнула она.
За окном падал снег. В доме горел ночник. На холодильнике криво висел лист «СЕМЬЯ», а под ним — детской рукой было приписано: «Это когда держат дверь открытой». И дверь — в этот вечер — действительно была приоткрыта: из коридора в комнату Амелии тянулся тёплый полосатый свет.
И если это и конец, то только в одном смысле — как в книге, где последняя страница пахнет домом, и хочется закрыть глаза, чтобы подольше подержать в себе тишину, в которой трое дышат одинаково. Всё остальное — продолжение: завтра будет завтрак, школа, домино, «сказки в шесть» и то самое «навсегда», которое, кажется, впервые получилось у всех троих.
