В тихом Каменске, где по субботам после обеда слышно, как ворон на колокольне переговаривается с ветром, свадьбы обычно проходят без сюрпризов. Банкетный зал при Доме культуры — потолок с потёртыми балками, гирлянды из прошлогодних запасов, пластиковые скатерти — умел казаться домашним, если люди улыбались. Но в этот день улыбки были кривоватыми. Шёпоты ползли между столами, как сквозняки: «Она-то куда?», «Неужели правда?», «На что надеется?»
Анжела Орлова, двадцать восемь, — из тех, кто держится прямо и не раздувает себя лишним блеском. В отделе маркетинга местной компании по переработке древесины её ценили за голову и выдержку. Дома её ценили за другое — за то, что в любую непогоду у неё по вечерам пахло ванилью и чабрецом. Друзья — за способность слушать по-настоящему. А она всё равно ловила себя на мысль, что самое простое и нужное — человек, с которым дышится свободно, — где-то ходит параллельной улицей.
Малик Тагиров появился в её жизни без афиш — в городском социальном центре «Тепло», где по пятницам раздают горячие обеды. Он всегда держался чуть в стороне, ел неторопливо, благодарил тихо. Борода — рыжеватая, сбившаяся, куртка — просившаяся в стирку, шаг — с осторожной хромотой. «Своё пережил», — подумала Анжела тогда и почему-то осталась дольше, чтобы перемыть столы.
Они разговорились не сразу. Сначала — «спасибо», потом — «как вы, ничего?», потом — «у вас руки холодные, вот чай». А однажды он рассмешил её какой-то нелепой шуткой про вывеску «Столовая — вход с души» (букву «ш» кто-то прилепил криво). Она рассмеялась — и поняла: рядом человек, который умеет в самый тёмный день сделать светлее на полтона.
Родные приняли это без восторга.
— Анжела, — сказала мама, Галина Сергеевна, — золотая, ты у меня умница. Но зачем? Ты достойна большего.
— Мама, — ответила она спокойно, — разве «больше» — это всегда «лучше»?
Подруга Кира была прямее:
— Слушай, ну серьёзно, чем он тебе? У него ни рубля, ни прописки. «Золотое сердце» — это, конечно, мило, но коммуналку золотом не платят.
— Кир, — отозвалась Анжела, — он видит меня. Не должность, не туфли. Меня.
Слова не убедили никого. «Влюблённость пройдёт», — шептались. «Оденься прилично хотя бы на свадьбу», — проворчала тётя Зоя, выдыхая в трубку. «Ты просто устала ждать принца», — резюмировал двоюродный брат. Анжела не спорила. Она делала то, что редко удаётся взрослым: доверяла себе.
День свадьбы вышел прохладным, ясным — температура держалась на нуле, небо, как новое стекло. Анжела выбрала простое белое платье без камней, с тонкими рукавами, волосы уложила скромно — гладкий пучок и лёгкая фата. Малик же пришёл… как пришёл бы в обычный день. Пиджак — чужой, велик в плечах, рубашка — не первой свежести, ботинки — с побитыми носами. Борода — как была. Глаза — как всегда: внимательные и уставшие. Когда он вошёл под шёпот в зал, кто-то присвистнул.
— Это фарс, — прошептала тётя Зоя соседке. — Девочка потеряла голову.
— Может, у него душа… — пробормотал робко кто-то третий.
— Душа — это прекрасно, — отрезала первая. — Но вид у него, как у… ну ты понимаешь.
Анжела видела всё это краем глаза и делала вид, что не слышит. Вела себя так, как будто у неё частный разговор — с мужчиной, который стоит у арки из гирлянд и ждёт именно её.
Церемония шла как заведено: музыка, слова ведущей, обмен взглядами, кивки, смех детей в углу. Настроение было смятое, словно скатерть с замятиной по середине. Ведущая протянула микрофон жениху: пора говорить. Малик взял его неловко, будто в руках оказался не микрофон, а камень: тяжёлый, холодный.
— Наверное, вы думаете, — начал он негромко, — что меня не должно здесь быть. Что я — случайность. Что красивая, умная Анжела сошла с ума. Вы думаете, я — бездомный, у которого кроме пальто ничего нет.
Кто-то в зале хмыкнул. Кто-то перестал жевать. Анжела почувствовала, как тянутся к горлу невидимые нитки — то ли смеха, то ли слёз.
— И вы правы в одном, — продолжил Малик. — Если бы так и было, вы бы имели право меня не уважать. Но вы ошибаетесь. Последний месяц я играю роль. Да, я ходил в этой куртке. Да, я жил «между» — то у знакомого на раскладушке, то в ночлежке. Да, я молчал про то, кто я. Я молчал, потому что хотел увидеть: есть ли на свете человек, который будет смотреть на человека, а не на его упаковку.
В зале шевельнулась тишина — будто кто-то поставил её с ноги на ногу. Тётя Зоя прикусила губу. Кира отняла телефон от лица.
— Меня зовут Малик Тагиров, — сказал он уже твёрже, — и десять лет я — совладелец компании, которая занимается логистикой и складскими комплексами. Я не горжусь деньгами — они, по правде, умеют ломать не хуже бедности. Я горжусь другим: что у меня хватило ума понять, как много я не понимаю. И хватило наглости устроить себе испытание. Я хотел знать: если завтра всё исчезнет — останется ли со мной хоть кто-то.
Анжела смотрела на него расширенными глазами; где-то на задних рядах кто-то глухо ахнул. Малик перевёл дыхание.
— Я встретил Анжелу в центре «Тепло», — сказал он и впервые улыбнулся. — Она не спросила, есть ли у меня прописка. Она спросила: «Вы не замёрзли? Давайте чай». С этого дня я стал греться не только чаем. И понял, что, может, впервые за много лет меня видят — не должность, не фамилию в карточке, а меня.
Он обернулся к залу:
— И теперь — к делу. Я хочу, чтобы сегодня мы все перестали играть в «своих» и «чужих». Вы судили меня по виду — а я судил вас по вашим взглядам. Давайте попробуем иначе.
Он кивнул куда-то в сторону входа. Двери распахнулись — и в зал вошли люди в чёрном: не охрана, а декораторы и администраторы, те, кто обычно остаётся за кулисами. За пару минут пластиковые скатерти сменили на льняные, старые гирлянды — на живые ветви с огоньками, на столах появились букеты и высокие свечи. В углу развернули фотозону с серым бархатом и белыми ветками. Музыканты, казалось, были тут всегда — но лишь теперь взяли ноты, и скрипка сказала тонко: «начнём по-настоящему».
— Анжела, — обратился Малик к невесте уже тише, — я хотел узнать, любишь ли ты меня без всего этого. Теперь я знаю. А теперь — позволь мне любить тебя так, как умею.
К Анжеле подошли две девушки из команды — и мягко попросили пройти в соседнюю комнату. Там, на манекене, висело платье, которое нельзя было описать одним словом «дорогое». Оно было правильным — как будто придумано человеком, который умеет слушать кожу и взгляд. Боковые швы чуть подчеркнули талию, рукава — прозрачные, в мелкий горошек, плечи — открытые. На столике рядом лежали новые туфли и тонкая нитка жемчуга.
— Мы подберём вам всё за десять минут, — сказала портниха. — Не переживайте.
Пока Анжела переодевалась, Малик, уже в идеальном тёмно-синем костюме, стоял в зале и смотрел, как превращается пространство, в котором его недавно судили по ботинкам. Ведущая молчала, гости молчали, только свечи потрескивали тихо.
Анжела вернулась другой — не потому что платье, а потому что взгляд. В нём исчезла тень напряжения. Она шла медленно, и люди по бокам невольно вставали, как в театре при выходе главной героини, которая пришла не играть — жить. Малик протянул к ней руку.
— Это не демонстрация и не наказание, — сказал он залу. — Это попытка договориться о простом: человек больше своей рубашки. И меньше, чем думает о нём чужой шёпот.
Музыка поднялась, как тёплый воздух над батареей, и опустилась на зал лёгкой волной. Они начали танцевать — не заложенный «вальс для отчёта», а свой, живой. И вдруг выяснилось, что людям вокруг легче не смотреть в тарелку и не шептаться, а просто… дышать.
Первой подошла мама, Галина Сергеевна. Она держала руки так, будто собиралась что-то уронить и поймать.
— Мали… — она запнулась. — Малик. Я… Я была резка. Прости.
— Простите и вы меня, — поклонился он. — Я тоже играл не самую красивую роль.
— Сына у меня не было, — сказала она неожиданно. — Может, теперь будет.
Кира стояла в стороне, кусая губу. Потом подошла, выдохнула:
— Я была дурой. Не умею держать язык.
— Ты умеешь держать подруг, — ответила Анжела. — Этого достаточно.
— А можно я буду дурой чуть реже? — попыталась улыбнуться Кира.
— Можно, — улыбнулась в ответ Анжела.
Тётя Зоя тоже пришла. Долго ковырялась в сумке, потом строго сказала:
— Денег у меня немного. Но вот — серебряная ложка. Семейная. На счастье. И да — я была неправа.
— Спасибо, тётя, — Анжела прижала ложку к ладони. — Главное — что вы пришли.
Музыка менялась, блюда — тоже (как выяснилось, команда кейтеринга ждала за дверьми сигнала; Малик всё организовал заранее). Кто-то из гостей тихо заплакал, кто-то смеялся громко. Время шло мягко, как снег — не резко, не кусаясь.
— А теперь — моё обещание, — сказал Малик, снова беря микрофон. — Я не буду прятаться за вещами. Я буду прятать вас от усталости и от грусти, насколько смогу. Я буду честным — потому что уже понял, как больно жить в обмане, даже если обман ради «хорошей цели». И ещё: — он оглянулся на Анжелу, — всё, чем я владею, это не «моё». Это — наше. И это не портмоне, а ответственность.
Он повернулся к гостям:
— А вас я прошу лишь об одном: если встретите кого-то в рваной куртке — не делайте выводов раньше времени. Иногда там — любовь.
Смех, аплодисменты, звон бокалов — всё это звучало теперь иначе. Не как «после очередной тостовой фразы», а как ответ комнаты на то, что в ней стало теплее.
Праздник закончился позже, чем планировали. Пожилой дядюшка, который всю жизнь учил физику в техникуме, сказал, надевая пальто:
— Меня сегодня, кажется, научили важнее законов Ньютона.
У дверей Анжелу и Малика догнала девочка лет десяти из соседского стола:
— А можно я возьму вот эту веточку с фотозоны? Она очень красивая.
— Можно, — улыбнулась Анжела. — Только пообещай, что посадишь её в книгу и будешь помнить: людей надо открывать, как книги.
— Обещаю! — девочка прижала веточку к куртке и убежала.
На улице стоял тот же ноль, но небо стало не стеклянным, а глубоким. Они вышли вдвоём в эту прохладу, и воздух был как чистый лист. Малик достал из внутреннего кармана маленькую коробочку.
— Думал, подарю позже. Но пусть — сейчас. — Внутри лежало обручальное кольцо другого вида — тонкое, с крошечной россыпью, как тёплый иней на стекле.
— Мы же уже обменялись, — удивилась Анжела.
— Это — не на пальцы, — улыбнулся он. — Это — на память. О том, что роскошь — это не люстра под потолком, а право не притворяться.
Они шли по пустой площади, и Анжела неожиданно сказала:
— Знаешь, что было самым трудным?
— Что?
— Не твои ботинки и не твоя борода. Самым трудным было выдерживать чужую уверенность, что они имеют право решать, кто я и кого мне любить.
— Тогда у нас одинаковые трудности, — ответил Малик. — Но у нас появилась одинаковая простота. Мы теперь будем решать вместе.
Вдалеке автобус урчал, собираясь к ночному рейсу. Почтой позднего часа кто-то тащил коробку, ухитрившись улыбаться сам себе. Каменск, как всегда, оставался Каменском — он любит ровный ход вещей. Просто в одну из суббот кто-то немного изменил правила — и город это принял.
Наутро, когда Анжела открыла глаза, в окно ударил солнцем тонкий зимний свет. Телефон вибрировал с сообщениями: «Прости нас» и «Вы сегодня… вы». Среди них было короткое от мамы: «Сын. Точка». И от Киры — фотография ложки в ладони с подписью: «Урок усвоен».
Анжела пошла на кухню босиком. Малик стоял к ней спиной, разливал кофе.
— С чего начнём? — спросил он, оборачиваясь.
— С простого, — сказала она. — С того, как жили вчера. Только без шёпотов.
Он пододвинул ей чашку. Пар поднялся, как новая строка.
— Договорились, — сказал Малик. — Дальше — только честно.
И это «дальше» вдруг перестало казаться словом-обещанием. Оно стало словом-действием. Не люстры, не костюмы, не декорации — а то, как два человека идут рядом через свой маленький Каменск, где всё ещё слышно, как ворон переговаривается с ветром, и где теперь чуть меньше судят по ботинкам, а чуть больше смотрят в глаза.
На следующее утро город проснулся с шумом уведомлений. Каменск обсуждал свадьбу века — каждый видел и слышал «как оно было на самом деле». Кто-то писал, что рыдал под финальную скрипку, кто-то — что «такой спектакль ради лайков». Анжела выключила телефон на кухне, села напротив Малика и, не глядя на кофейные круги в чашке, сказала:
— Давай договоримся. Больше никаких «проверок». Ни мне, ни кому бы то ни было.
— Согласен, — кивнул он, и по голосу было слышно, что говорит не из вежливости. — Я сыграл не свою лучшую роль. Больше не буду.
Она вздохнула.
— И ещё. Я остаюсь на своей работе. И у нас будут прозрачные правила с деньгами: семейный бюджет — отдельно, твой бизнес — отдельно, благотворительность — по плану, а не порывами. И я хочу, чтобы «Тепло» получило не один разовый взнос, а нормальную программу.
— Скажи только как, — ответил он. — Я хочу исправлять, а не впечатлять.
— И последнее, — она подняла взгляд. — Ты мне нужен не как кошелёк и не как маска. Как человек. Всё остальное — приложение.
— Принял, — сказал он тихо. — И, если хочешь, я расскажу, почему вообще полез в этот маскарад.
Малик говорил неторопливо, как человек, который привык держать паузы вместо щита. Годы назад он был грузчиком на складе и впервые узнал, как пахнет ночь, когда некуда идти — отец умер внезапно, квартиру увели мошенники, на спине — рюкзак и «временная прописка» у приятеля, которая закончилась вместе с дружбой. Хромоту он получил под криком падающего стеллажа: «Прыгай!» — и в тот день выбрался чудом. Потом сложилась работа, потом — доля в компании, потом — цифры с нулями. Но чувство, что всё это — как потолок из тонкого льда, не ушло.
— Я видел, как меняются лица, когда узнают, «кто я», — сказал он. — И однажды мне стало страшно. Я подумал: а если я — никто без костюма? Хотел проверить — есть ли в мире человек, которому всё равно на эту упаковку.
— Поняла, — кивнула Анжела. — Но цена проверки — живые люди. И я в их числе.
— Больше так не буду, — повторил он. — Давай думать, как делать правильно.
Через день они пришли в «Тепло». В небольшом зале пахло щами и стиранными полотенцами. Руководитель центра, сухощёкий Иван Петрович, принимал их сдержанно.
— Нам не цирк нужен, — сказал он, выслушав. — Нам — долгие деньги и простые решения. Пральня не тянет уже месяц, крыша течёт, добровольцы выгорают.
— Давайте так, — ответила Анжела, пока Малик молчал. — Мы не ломаем ваш уклад. Мы оплачиваем капитальный ремонт, нанимаем координатора на ставку, закупаем нормальные талоны на питание и делаем мастерскую «чистый цех», где люди смогут работать за зарплату, а не за спасибо. И всё — с открытой отчётностью.
— И контрольный совет, — добавил Малик. — С вами во главе. С участием тех, кто ходит сюда за супом. Чтобы никто не думал, что мы купили себе хорошую карму.
Иван Петрович испытующе посмотрел на них, потом неожиданно улыбнулся одними глазами:
— Попробуем. Только без фанфар. У нас тут не бутафория.
Фанфары, впрочем, нашлись сами. Местные паблики гремели заголовками: «Бездомный оказался совладельцем», «Свадьба с переворотом». За заголовками пришли и удары. Анонимный блогер обвинил Малика в «унижении бедных под софиты», другие — что весь «альтруизм» ради налогов и собственного ЧСВ. У Анжелы на работе шёпотом спросили, «не возьмёт ли её муж и их отдел на аутсорсинг», начальник намекнул на «конфликт интересов».
— С нами всё просто, — ответила она начальнику ровно. — Я делаю свою работу так же, как вчера. Мой муж делает свою — по совести. Если для компании это проблема, скажите прямо.
Начальник замялся, потом похвалил её проект и, кажется, выдохнул.
Вечерами они с Маликом возвращались в «Тепло» — не на показ: шкафы, ведомости, прайсы, сметы. Кира собрала волонтёров из числа знакомых дизайнеров, тётя Зоя притащила целую коробку ниток и иголок «для швейной комнаты», Галина Сергеевна вызвалась печь пироги для «длинных смен». Список «сделать» рос, но впервые у каждого пункта появлялась дата.
Первая трещина пришла внезапно. Партнёр Малика по бизнесу, Лежнёв, пригласил его «поговорить по-мужски». В кабинете пахло дорогим табаком и тщательной обидой.
— Ты что устроил, — спросил Лежнёв, не поднимаясь. — Нам теперь звонят контрагенты и спрашивают, не наняли ли мы актёров на склад. Рынок не любит клоунаду.
— Рынок переживёт, — ответил Малик. — Мы сделали то, что считаем правильным.
— «Мы»? Ты теперь в первом лице множественного числа. Молодец. Только подписи в документах — в единственном. Давай так: ты продаёшь часть, уходишь в свой театр добрых дел и не тянешь нашу репутацию в ленту. Или суд.
Малик вернулся домой с лицом, на котором усталость пряталась за ровностью.
— Говори честно, — сказала Анжела, встречая его у двери. — Это бьёт больнее, чем шёпот на свадьбе?
— Бьёт по старому, — признался он. — По тому парню со склада, которого могут выставить за ворота одним распоряжением.
— Тогда стоим вместе, — сказала она. — «Мы» — не фигура речи. Если продашь долю — продай по своей цене и своим условиям. Не из страха.
Пока юристы переговаривались, «Тепло» закипело делом. В мастерской повесили вывеску «Чистый цех — свои шьют» и первые заказы — мешки для хлебозавода и простыни для санатория — легли на столы. Прачечную отремонтировали, крыша перестала плакать в кастрюли. Команда провела первую «ночь без замерзания» — Дом культуры открыли до утра, чай и одеяла были готовы. Анжела стояла у двери и впускала людей: «Проходите. Ближе к батарее. Хотите сахар?» Она знала, что будут фотокамеры, но каждая вспышка попадала мимо — там, где решалось главное, свет должен быть мягким.
Через неделю Лежнёв вышел с иском в новостях. Через две — вернулся за стол переговоров: юристы Малика перевесили чаши. Итог был горько-справедлив: Малик продал часть доли на своих условиях, сохранив голос и возможность управлять. Он пришёл домой поздно, положил договор на стол и сказал:
— Теперь я ещё свободнее. И ещё ответственнее.
— А мы — ещё спокойнее, — ответила Анжела. — Потому что ты выбрал не уйти, а остаться собой.
Первый хрупкий кризис в их двоих случился там, где не ждёшь — в кухне, между чайником и хлебницей. Анжела нашла у него в телефоне открытую заметку с заголовком «если вдруг», и внутри — список: кому передать пароли, что делать с «Теплом», какие письма отправить.
— Ты снова готовишься исчезнуть? — спросила она тихо.
— Я готовлюсь не пугать тебя, — выдохнул он. — Если однажды… Я боюсь, это не про деньги. Я боюсь, что моя прошлогодняя пустота вернётся и утащит меня под лёд.
— Тогда слушай меня, — сказала она, положив ладонь ему на грудь. — Когда тебе захочется бежать — беги ко мне. Когда захочется играть роль — играй со мной: в молчанку, в честность, в любую игру, где правил всего два: «говори» и «слушай». Договорились?
— Договорились, — сказал он. И зачеркнул заметку.
Зима в Каменске умеет быть красивой и злой. В один из таких вечеров в «Тепло» пришёл мужчина, которого все знали как Сашу-Рыжего. Он вечно ворчал, что «все богачи одинаковые», и всё равно приходил за супом. В тот вечер он протянул Малику пакет.
— Держи, начальник, — буркнул. — Это тебе не на статьи, а по делу. Там — мои перчатки тёплые. Ты всё бегать любишь, помогать. Руки береги.
— Саша, — рассмеялся Малик, растерянно. — У меня есть перчатки.
— Значит, будут ещё, — отрезал тот. — А я — пойду в цех учиться на машинке. Вон, говорят, руки помнят. Пусть заработают.
В тот вечер Анжела поняла, что «мы» больше, чем семья и больше, чем проект. «Мы» — это когда у людей появляются места и роли, которые их не унижают. И она впервые позволила себе гордиться вслух.
— Ты видишь? — сказала она Малику на обратной дороге. — Мы перестали быть новостью. Мы стали привычкой. Это лучше любой славы.
Весной город опять загудел: Дом культуры, где они расписались, решили закрыть на «оптимизацию». Зал с деревянными балками и смешными люстрами, их «сцена» с чужими шёпотами и новой музыкой — под нож? Анжела собрала подписи, «Тепло» вывело людей с плакатами «ДК — это наш дом». На заседании комиссии Малик вышел к микрофону без всяких «эффектов».
— Я обязан вам, — сказал он. — В этом зале я понял, что стыдно — это судить с первого взгляда. Здесь мы будем проводить бесплатные занятия, мастерские, вечера для соседей. Если здание нужно отремонтировать — мы поможем. Не просим льгот. Просим времени. Дайте дому ещё шанс.
Комиссия взяла паузу. Через неделю объявили: «Оптимизацию» заменят «реновацией», Дом культуры передадут в концессию с обязательствами по сохранению соцфункций. Иван Петрович, услышав, как это звучит, подмигнул:
— Ну что? Теперь у нас два дома. Следите, чтобы не рассорились.
Жизнь Анжелы и Малика не стала кино. У них были недоспанные ночи, ссоры «из-за мелочей», холодильник с наспех приклеенными бумажками «купить гречку», затянувшиеся отчёты, больничные листы с температурой. Но у них был ритуал: раз в неделю — вечер, когда они закрывали двери и выключали всё. Они готовили что-то простое (яичницу с зелёным луком или макароны с чесноком), ставили старую пластинку и говорили: «Ну как ты?» — «Нормально» — «Не считается» — «Тогда: сложно» — «Теперь честно». Это спасало.
К лету «Чистый цех» начал работать в плюс. Первые два сотрудника сняли койки в ночлежке и переехали в комнату, которую «Тепло» отремонтировало над прачечной. Саша-Рыжий шутил, что теперь у него «официально белая зарплата и чёрный чай без сахара», и старательно зубрил инструкции по технике безопасности. Анжела разработала кампанию «Смотреть в глаза» — плакаты с портретами тех, кто работал и учился в центре: имя, любимая еда, любимая песня, любимое место в Каменске. Никаких «до/после». Только «есть».
Финальный узел затянулся сам собой — в годовщину их свадьбы. Они решили отпраздновать не рестораном, а тем же ДК — теперь уже светлым, с выкрашенными балками и чинными креслами. Назвали вечер «Год без шёпотов». Пригласили тех, кто шептал. Пришли все. Галина Сергеевна принесла большой пирог, тётя Зоя — ту самую серебряную ложку, аккуратно привязанную к букету. Кира организовала фотоуголок из старых газетных вырезок и новых афиш.
Малик вышел на сцену, взял микрофон и улыбнулся:
— Ровно год назад я говорил здесь слишком громко. Сегодня скажу тише. Спасибо тем, кто умел смеяться над собой. Спасибо тем, кто не умел — и научился. Спасибо тем, кто не научился — и всё равно пришёл. Мы разные, но в одном одинаковые: нам стыдно, когда обижают слабого. И нам гордо, когда удаётся этого не допустить.
Он повернулся к Анжеле:
— А тебе — за то, что иногда держишь меня одной рукой у края, пока другой рукой успеваешь варить макароны. Я всё ещё учусь быть мужем не на сцене, а на кухне. Обещаю: буду учиться дальше.
— И я обещаю, — ответила она, не забирая микрофон, — не превращать нас в проект. Мы — не отчёт и не планёрка. Мы — дом. А дом — это когда знаешь, где твой человек, даже если он сейчас на другом конце города, и почему-то спокойнее.
Музыка была без пафоса. Анжела танцевала с мамой, Малик — с тётей Зоей, потом они поймали друг друга взглядом и встретились в середине зала — так, как год назад, только уже без напряжения в спинах. За окнами гасли огни, в фойе шумели чайники, кто-то тихо смеялся, кто-то спорил о том, как лучше выправлять выкройки. Дом культуры жил.
Позже они вышли на крыльцо — воздух был прохладным, мороженым. Каменск дышал ровно. Малик достал из кармана тонкую коробочку.
— Не пугайся, — сказал он. — Никаких фейерверков. Просто браслет. На нём внутри гравировка: «Без ролей».
— А у меня для тебя — записка, — улыбнулась Анжела, вытащив из сумки сложенный лист. — «Если вдруг». Пустая. Потому что теперь ты не пишешь такие вещи один. Будем дописывать вместе, если понадобится.
— Понадобится — обязательно, — кивнул он. — Потому что жизнь любит, когда у неё есть соавторы.
Они спустились по ступеням, и Малик вдруг остановился:
— Помнишь, как в тот день в зале кто-то прошептал: «Это фарс»?
— Помню, — сказала Анжела.
— Так вот, — он улыбнулся, — мне кажется, наш лучший ответ — не доказать, что не фарс. А просто прожить. Долго. Без шёпотов.
— Согласна, — сказала она. — И без проверок.
Они пошли по пустой площади, и свет фонаря ложился на асфальт, как новая строка. В этой строке не было громких слов. Только два имени, написанных рядом — аккуратно, на равных. И город, который, кажется, правда стал чуть меньше судить по ботинкам и чуть чаще смотреть в глаза.
