Марк запихивал одежду в чемодан, когда я вошла в нашу спальню. Никаких объяснений, никакого взгляда — только лихорадочная сборка, словно дом горит.
— Что ты делаешь? — спросила я.
Он даже головы не поднял:
— То, что должен был сделать много лет назад.
Его слова ударили как физическая боль. Двадцать два года брака — и вот так это заканчивается.
— Марк, остановись, — я схватила его за руку, но он выдернул её. — Поговори со мной. Что происходит?
Он наконец встретился со мной глазами, и то, что я там увидела, меня испугало: ничего. Ни вины, ни печали — только холодная решимость.
— Я ухожу, Сара. Сегодня.
— У тебя кто-то есть? — вопрос сорвался прежде, чем я успела его удержать.
Он помедлил:
— Это не о ком-то. Это обо мне. Мне снова нужно дышать.
Но я уже знала. Его телефон месяцами лежал экраном вниз, «встречи» затягивались всё дольше. Я глушила подозрения, но теперь они кричали.
— Переведи мою половину накоплений на мой личный счёт, — сказал он и с окончательностью застегнул молнию на чемодане.
Тут меня накрыла настоящая паника: деньги. Университетский фонд Эммы.
Я слетела вниз босиком; по паркету шлёпали ступни. Эмма подняла глаза от тарелки; на двенадцатилетнем лице легла складка тревоги:
— Мам, что случилось?
— Ничего, родная. Папа просто в поездку, — ложь была как горечь на языке.
Я схватила ноутбук и дрожащими пальцами вошла в интернет-банк. Уставилась в экран — и не поверила. На текущем счёте — 22 000 ₽. На накопительном — ноль. На Эммином счёте на обучение — ноль; там должно быть около 6,7 миллиона.
— Нет, — прошептала я. — Нет, нет, нет.
Я обновила страницу — цифры не изменились. Открыла историю операций. Три дня назад, пока я была на книжном клубе, Марк перевёл всё. Не «свою долю», не «наши общие», а будущее Эммы.
Шаги на лестнице заставили нас обеих обернуться. Марк появился, таща чемодан. Прошёл мимо нас, как мимо мебели.
— Вот так? — голос ко мне вернулся. — Двадцать два года — и ты просто уходишь?
Он остановился, положив руку на ручку двери:
— Я оставил тебе голосовое. Там всё объяснил.
— Мне не нужно голосовое. Посмотри на свою дочь и объясни, почему ты её бросаешь.
Эмма встала. Она не плакала и не бросилась к нему. Просто смотрела умными — его — глазами.
Марк глянул на неё секунды три:
— Поймёшь, когда вырастешь.
Потом посмотрел на меня:
— Не усложняй. — Дверь закрылось тихим щелчком.
— Он вернётся? — спросила Эмма.
Я хотела соврать, но она уже знала:
— Не думаю, малышка.
Она кивнула, осмысливая.
— Он забрал наши деньги?
Вопрос застал меня врасплох. Откуда она знает?
— Часть, — осторожно сказала я.
— И мой фонд на университет?
Я только кивнула. Эмма взяла миску, отнесла в мойку, сполоснула, поставила на место. Потом повернулась ко мне с выражением, которого я раньше не видела на её детском лице:
— Мам, не переживай, — сказала она. — Я всё сделала.
Дом стал другим в первую неделю без Марка. Воздух, тишина, даже свет в окнах — всё было каким-то чужим. Эмма же двигалась по нашему разбитому миру так, будто ничего не изменилось. Каждый будний день в 7:15 она появлялась на кухне, одетая, с собранным рюкзаком. Целовала меня в щёку:
— Хорошего дня, мам.
Это пугало. Однажды вечером я звонила сестре, Жанне. Пока набирала, слышала сверху скоростной стук клавиатуры — Эмма печатала. Я подумала: переписывается с друзьями. Повесив трубку, приготовила её любимый ужин. Постучала в дверь.
— Входи, — сказала она.
Эмма сидела за столом, ноутбук повернут экраном от двери. Увидев меня, быстро закрыла.
— Я тебе еды принесла, — сказала я.
— Спасибо, мам. — Я поставила поднос на тумбу и краем глаза глянула на стол: разбросанные листы, учебники и распечатанная переписка, частично прикрытая. Имена в шапке заставили кровь стыть: Марк и… Вера. Руки задрожали, я потянула лист. Даты — трёхнедельной давности: встречи, гостиницы, как «урегулировать с Сарой».
— Мам, — голос Эммы от двери заставил меня вздрогнуть. Она стояла, держа пустую тарелку, смотрела спокойно и внимательно. — Откуда это?
Она поставила тарелку, закрыла дверь и сказала:
— Папа не очень дружит с паролями.
— Как давно ты знаешь про Веру?
— Шесть недель. А про деньги догадалась за день до того, как он ушёл.
Шесть недель. Пока я жила в своей слепоте, ребёнок носил это в себе. Меня затошнило.
— Почему ты мне не сказала?
— Хотела быть уверена, — она сразу стала моложе, ровно на свои двенадцать. — И хотела понять, что с этим делать.
— Малышка, это не твоя ответственность.
— Ещё какая, — твёрдо сказала она. — Он украл мой университетский фонд. Он врал нам обеим. Кто-то должен был что-то сделать.
Я оглядела её комнату новыми глазами:
— Что ещё ты знаешь?
Эмма достала из-под матраса толстую тетрадь. Страницы исписаны от руки, вложены скриншоты, какие-то данные по счетам. Моя дочь вела наблюдение за собственным отцом.
— Папа думает, что он умный, но он неаккуратен, — сказала она. — Везде один и тот же пароль. Историю браузера не чистит.
— Эмма, это… лезть в чужие аккаунты — незаконно.
Она посмотрела на меня слишком взрослым взглядом:
— А украсть 6,7 миллиона с учёта дочери — законно?
— Покажи всё, — сказала я.
Она открыла ноутбук, папку «Проект для школьной НПК». Внутри — десятки подпапок: «Финансовые записи», «Журналы переписки», «Доказательства кражи личности».
— Началось со второго телефона папы, — сказала Эмма, кликая. — Он думал, что спрятал, но я видела, как он его проверял однажды ночью. — На экране вспыхнули скрины переписки Марка с Верой Серебровой из его бухгалтерской фирмы. Они планировали будущее.
— Дальше хуже, мам, — она открыла следующую папку. — Вера два года тянет деньги у клиентов. — Выписки, фиктивные счета, подправленные инвестиционные отчёты.
— Эмма, как ты вообще залезла в их системы?
— У Веры везде один пароль: Serebrova2011. Её фамилия и год выпуска из вуза. Я нашла на её странице «ВКонтакте». — Эмма пожала плечами. — Люди предсказуемы.
Она кликнула в другую папку — и мир снова накренился. Банковские выписки на моё имя по счетам, которых я никогда не открывала. Кредитные заявки на Эмму — по её СНИЛСу и моим паспортным данным.
— Мам, папа не просто снял деньги. Он оформлял кредиты на нас. Те 6,7 миллиона с моего счёта — лишь первоначальный взнос по ипотеке на 18 миллионов, которую он подал на моё имя. Они с Верой покупали дом в Сочи. Хотели исчезнуть, оставив нам долги.
Меня вывернуло. Он не просто ушёл — он планомерно разрушил наш финансовый фундамент.
— Но, — продолжила Эмма, и я услышала в её голосе новое — холодное, довольное, — я успела их остановить. — Она открыла папку «Контрмеры»: заявления о мошенничестве в банки, жалобы в надзор, анонимные письма работодателю Веры.
— Я три недели это собираю, — объяснила она. — Веру вчера отстранили. Ипотеку на сочинский дом отклонили. А арендодатель Веры получил сигнал о незаконной деятельности и начал расторгать договор.
Я смотрела на дочь:
— Эмма, что ты наделала?
— Я нас защитила, — просто сказала она. — Папа думал, что украдёт и уйдёт чистым. Что мы будем слишком разбиты и глупы, чтобы сопротивляться. Он ошибся.
— Но это опасно, родная.
— Опаснее — позволить им уничтожить нашу жизнь, — она подошла к окну. — Они украли не только деньги. Они украли моё будущее. И твою безопасность.
Я смотрела на свою двенадцатилетнюю — и понимала, что она права. Пока я рыдала, она сражалась за нас.
— Что теперь? — спросила я.
— Теперь ждём, — сказала она. — Мир Веры сыпется. Когда папа поймёт, он запаникует. А в панике все совершают ошибки.
— Как ты остаёшься такой спокойной?
— Потому что бояться теперь не мне, — ответила она. — Им.
Телефон зазвонил в 14:15 во вторник. Это был Марк.
— Сара, — голос сорванный, отчаянный, — нам нужно поговорить. Случается что-то странное.
Я глянула на Эмму в гостиной.
— Какое «странное»?
— Из банка звонили. Все мои счета помечены, всё заморозили. И Веру… Веру вчера уволили. Служба безопасности вывела её из офиса.
Эмма спокойно налила воды, прислушиваясь.
— И что это имеет ко мне отношение? — спросила я.
— Это не может быть совпадением! Нас кто-то целенаправленно бьёт, Сара!
Эмма кликнула на ноутбуке. В трубке раздался тихий сигнал.
— Что это за звук? — спросил Марк. — Будто кто-то вошёл в мою почту. — Паника в голосе стала чистой. — Сара, кто-то сейчас в моём компьютере!
— Марк, может, тебе стоит положить трубку и позвонить в банк.
— Подожди. Сара, ты кого-то наняла? Если да — останови немедленно. Это незаконно.
Эмма подняла глаза и едва заметно покачала головой.
— Я никого не нанимала, — сказала я правду.
— Тогда кто… — он оборвался; в трубке застучали клавиши. — Кто-то только что отправил письмо от моего имени начальнику! Лезут в соцсети, выкладывают документы, переписку…
— Сара, — голос треснул, — пойми: те деньги… я собирался вернуть. Мы с Верой всё наладили бы, и я тихо всё положил бы обратно.
Эмма подняла взгляд от ноутбука, и я увидела в её выражении то, чего раньше не видела: холодный расчёт. Она взяла у меня трубку.
— Привет, пап, — её голос был ровным.
— Эмма, солнышко, слава богу! Кому-то нужно объяснить маме: я бы никогда не украл у тебя.
— Но ты украл, — спокойно сказала она. — Ты снял 6,7 миллиона с моего счёта и подал заявку на ипотеку в Сочи.
На том конце повисла десятисекундная пауза.
— Эмма, кто тебе это сказал?
— Никто. Я узнала сама. И про поддельные заявки на кредиты, где использованы мой СНИЛС и мамины паспортные.
— Это невозможно. Тебе двенадцать.
— Я знаю, что ты совершил кражу личности. Знаю, что Вера присваивала деньги клиентов. Знаю, что вы собирались исчезнуть и оставить нас с долгами.
— Эмма, послушай меня…
— У меня копии всего, пап. Каждого письма. Каждого подложного документа. Каждой незаконной транзакции. Я за тобой наблюдала неделями.
Его дыхание стало тяжёлым:
— Ты за мной наблюдала?
— Я знаю про второй телефон. Про фальшивые «инвестсчета». И знаю, что когда деньги закончились и Веру уволили, она перестала отвечать на твои звонки.
В трубке послышалось что-то между всхлипом и криком:
— Эмма, прошу. Я знаю, я делал ошибки, но я всё ещё твой отец. Я люблю тебя.
— Ты выбрал её, а не нас, — её голос оставался спокойным, почти протокольным. — Ты выбрал деньги, а не семью. Ты выбрал украсть моё будущее. У действий есть последствия. Ты сам меня этому учил.
— Я умоляю, что бы ты ни делала — остановись. У меня ничего не осталось. Я живу в машине.
Эмма посмотрела на меня и сказала последнее:
— Ты научил меня важному: те, кто должен защищать, иногда не защищают. Значит, защищать нужно себя самой.
И отключила. Положила телефон на столешницу.
— Он больше не позвонит, — сказала она.
— Откуда ты знаешь?
— Потому что теперь он знает, что я смотрю. И знает, что любой его шаг я увижу заранее. — Она закрыла ноутбук. — У меня ещё домашка.
Я стояла на кухне одна и наконец поняла: моя двенадцатилетняя дочь только что методично разобрала взрослую жизнь по винтикам. И он заслужил каждую секунду этого.
«Не переживай, мама. Я всё сделала» — финал
На следующее утро, в середине холодного октября, город проснулся под низким небом и моросящим дождём. Мы сидели на кухне — чайник плескал по стенкам, на столе лежал список из трёх пунктов, написанных Эмминым почерком: «1) Банк. 2) Адвокат. 3) Заявление». Она держала кружку двумя ладонями и выглядела усталой не по-детски, но в глазах упрямо горел тот самый свет, с которым накануне она проговорила в трубку своё «последнее».
— Сегодня, — сказала она, не спрашивая моего согласия. — Пока они ещё в панике.
— Сегодня, — повторила я, и это «мы» впервые за долгое время прозвучало как опора.
В отделении банка на Тверской пахло мокрыми зонтами и кофе из автомата. Менеджер с аккуратной стрижкой — на бейджике «Костина Анна, ведущий специалист по противодействию мошенничеству» — слушала нас внимательно, не перебивая.
— Вы правильно сделали, что пришли сразу, — сказала она. — По вашим счетам и кредитным заявкам ставим «чёрный флаг». Все спорные операции — в оспаривание. Документы на кражу личности — давайте снимем копии.
Эмма не моргнув достала аккуратно разложенные файлы. Я увидела, как у Костиной чуть-чуть приподнялась бровь — не от недоверия, от уважения.
— И ещё, — добавила она. — Перевыпустим все карты. На Госуслугах поставьте запрет на кредит до отдельного подтверждения в МФЦ. Я вам распечатаю инструкции.
Из банка мы поехали к адвокату, фамилию которого подсказала бухгалтер из моей школы: Погодин, невысокий, подтянутый, глаза — серые, внимательные. Он не перебивал, только ставил галочки в своём блокноте.
— По уголовной части здесь как минимум 159-я — мошенничество, 272-я — несанкционированный доступ, 183-я — коммерческая тайна, — произнёс он, подняв взгляд. — По гражданке — истребование, убытки, моральный вред, обеспечительные меры. Но вот что важно, Сара, — он перевёл взгляд на меня, а потом на Эмму: — о способах получения части доказательств мы не говорим нигде, кроме моего кабинета. Банкам и следствию будет достаточно их собственных логов. Наша задача — уберечь ребёнка.
— Ребёнок здесь, — спокойно заметила Эмма. — И ребёнок хочет, чтобы всё было по-честному.
— Тем более, — кивнул он. — Идём подавать заявление.
В Следственном комитете нас приняла майор Ирина Кулагина — собранная, с короткой стрижкой и тем самым голосом, в котором выравнивается паника. Мы сидели на жёстких стульях напротив её стола, когда она, мельком взглянув на распечатки, сказала:
— Пишем заявление. По горячим следам это идёт быстрее. По Марку Д. и Вере С. проверочные мероприятия начнём сегодня. Временные ограничения на выезд — в работу.
— Майор, — вмешалась Эмма, — если им понадобится ноутбук, я подготовлю копии.
Кулагина встретилась с ней взглядом и неожиданно улыбнулась одними глазами:
— Подготовите список дат и сервисов. Копиями займёмся мы. И ещё. — Она перевела взгляд на меня. — Девочке нужен психолог. Не из-за «страшного следствия», а потому что слишком многое взяла на себя.
— Я уже записала нас на консультацию, — ответила я. — На следующий вторник.
Вечером, когда мы возвращались домой, на телефоне промелькнуло незнакомое число. Я нажала «отклонить», но звонок повторился.
— Сара, это я, — голос Веры был хриплым, сорванным. — Ты же понимаешь, что это всё он. Он меня втянул. Я… я могу всё рассказать, если мы… если ты…
— Вера, — я говорила тихо, но твёрдо, — теперь ты говоришь не со мной. Есть следователь, адвокат, протоколы. Говорите там.
Пауза на том конце была длинной, как лестничный пролёт.
— Вас всё равно это не спасёт, — бросила она вдруг и отключилась.
Ночью в окно стучал дождь, и я проснулась от глухого удара в калитку. Выглянула — у ворот стоял Марк. Мокрый, сгорбленный, без чемодана.
— Сара, открой, — негромко сказал он, увидев меня в окне. — Поговорим. Пожалуйста.
— Разговоры — у следователя, — ответила я. — Если ты пришёл просить прощения, пусть это прозвучит в протоколе.
Он упёрся ладонями в перекладину ворот:
— Это всё ребёнок сделал? Ты догадываешься, чем ей это грозит?
— Не тебе рассуждать о том, что грозит нашей дочери, — сказала я, и сама удивилась, как спокойно это прозвучало. — Уходи, Марк. Я вызову наряд.
Он стоял ещё секунду, потом опустил руки и, не оборачиваясь, ушёл под дождь.
К середине ноября дело набрало обороты. Банки прислали первые ответы: спорные операции признаны несанкционированными, кредитные заявки, поданные «из личного кабинета» на моё имя и Эммин СНИЛС, аннулированы. Росфинмониторинг подтвердил блокировку переводов по цепочке, ведущей к сочинской ипотеке.
— Это хороший темп, — констатировал Погодин. — Дальше — обеспечительные меры на имущество Марка. Автомобиль, дача, доля в квартире его матери — всё под арест.
— Его матери? — я вздрогнула. — Там живёт пожилая женщина.
— Никого не выселяют, — успокоил он. — Это запрет на отчуждение. Нам нужно вернуть хоть часть.
Эмма в это время сосредоточенно решала свои «мирные» задачи: уроки, кружок по информбезопасности в Доме молодёжи, тренировки по шахматам. Психолог — спокойная, невысокая женщина по имени Зоя — после второго занятия сказала мне:
— Ваша девочка очень взрослая. Это помогает выжить, но крадёт детство. Давайте выверим нагрузку. И, Сара, — она посмотрела на меня почти строго, — ей нужна не только ваша гордость, но и ваше «я рядом», даже если вы ничего не можете исправить сию минуту.
Я кивнула и вечером, вместо привычного «молодец», просто села рядом с Эммой на ковёр и спросила:
— Расскажи, что было самым сложным сегодня.
— Не щёлкать там, где хочется, — честно ответила она. — И не проверять папу.
— Ты и не будешь, — сказала я. — Мы это поручили взрослым.
В конце ноября нас вызвали на очную ставку. В кабинете Кулагиной было тесно: протоколист, адвокат, двое оперативников. Марк вошёл последним. Он выглядел постаревшим, щеки ввалились, взгляд — беспокойный.
— Вы признаёте факт снятия денег со счетов жены и дочери? — спокойно спросила майор.
— Я… — он облизнул пересохшие губы. — Да. Но я собирался вернуть.
— Вы оформляли кредит на имя дочери?
— Я… Вера… это была её идея.
— Вера Сереброва признала свою роль в присвоении средств клиентов и в подделке документов, — сказала Кулагина, не поднимая головы от бумаг. — И сотрудничает со следствием.
Марк опустил глаза.
— Эмма, — сказал он негромко, — я…
— Здесь задают вопросы взрослые, — вмешался Погодин, положив ладонь мне на плечо, будто удерживая меня от лишних слов. — Участникам не разрешается обращаться друг к другу без разрешения следствия.
Решение суда по обеспечительным мерам пришло в начале декабря: арест на имущество, запрет регистрационных действий, ограничение на выезд. Параллельно банк сообщил, что по страховке мошеннических операций к нам вернулась крупная часть средств, а остальное — предмет гражданского иска к Марку и его «соучастнице». Я сидела с этим письмом на кухне, и у меня подгибались колени — не от радости, от усталости.
— Мам, — Эмма положила ладонь мне на плечо. — Мы дойдём до конца.
— Мы уже идём, — ответила я. — Идём.
Того же дня в школе у Эммы был городской тур олимпиады по информатике. Она достала старенький ноутбук, села на край дивана и вдруг спросила:
— Если я смогу, я поступлю потом на кибербезопасность. Не чтобы ломать, а чтобы чинить. Это нормально?
— Это великолепно, — сказала я. — Только пусть сначала у тебя будет детство. Пирожки по выходным, коньки в парке, тёплая перчатка в руке.
Эмма улыбнулась:
— С коньками согласна. С пирожками тоже.
В середине декабря вместе с адвокатом мы подписали мировое соглашение по гражданской части: Марк обязался передать нам свою долю в квартире, выплатить компенсацию из будущих доходов, отказаться от любых претензий к нашему дому. Это давалось ему тяжело; мне — ещё тяжелее.
— Ты просишь меня простить? — спросила я, когда мы остались на минуту одни у выхода из коридора суда.
— Я прошу… — он помолчал, — дожить до того дня, когда это слово будет возможным.
— Мне нужно не это, — сказала я. — Мне нужно, чтобы ты перестал для нас существовать как опасность.
Он кивнул и впервые опустил глаза не от стыда, а, кажется, от понимания.
Уголовное дело раскатилось своим ходом. Вера дала показания, показала схему, как они гоняли деньги через фиктивные фирмы, как рассчитывали «вернуть, когда поплывёт». На одном из допросов она попыталась встретиться со мной взглядом; я не ответила. По радио в такси диктор глухо говорил о «недобросовестном сотруднике бухгалтерской компании», и я переключила на музыку.
За день до каникул мы с Эммой поехали на каток в парке — снег тихо сыпался из темноты, музыка из динамиков была старомодной и доброй. Она держала меня за руку первые круги, потом отпустила и уехала вперёд, оглядываясь, смеясь, как смеются двенадцатилетние, которым вдруг разрешили снова быть детьми. Я остановилась у бортика и поняла, что давно не думала о Марке как о части будущего времени. Он стал прошедшим. И это не было победой — это было освобождением.
На Рождественской неделе (мы не слишком правильные в праздниках, но любим огоньки и мандарины) пришло уведомление от Кулагиной: следствие завершено, дело передано в суд. Марку — условный срок, запрет на занятия должностей, связанных с материальной ответственностью, и обязанность возместить ущерб. Вере — реальное с отбыванием, учитывая масштаб её схем. В конце письма было сухое: «Потерпевшие вправе заявить гражданский иск в уголовном процессе. Рекомендовано обратиться к психологу повторно». Я улыбнулась: у нас был уже второй талон к Зое, и я знала, что пойду не ради «надо», а чтобы окончательно выложить из себя тяжесть.
В январские морозы мы с Эммой расчищали балкон — выбросили старый складывающийся стул, сломанные горшки, коробку с «набором туриста», которым Марк гордился, но не пользовался. Внизу дворник, закинув на плечо метлу, крикнул:
— Девочки, аккуратней там!
— Мы аккуратно, — ответила Эмма и взглянула на меня. — Мам, а давай в этой пустой коробке хранить коньки?
— Давай, — сказала я. — И ещё — в новом году сделаем новый счёт на твоё обучение. С двумя подписями — моей и твоей.
— И с паролем, который даже я не угадаю, — добавила она, и мы обе рассмеялись.
Письмо от Марка пришло неожиданно — обычный конверт, почерком, знакомым до боли. Я долго держала его в руках, потом открыла. Внутри было не прошение и не оправдание. Корявыми, короткими фразами он писал, что подписал все бумаги, как обещал; что устроился грузчиком на склад, «пока так», что отправил первыми платежами то, что смог. И в конце: «Я не прошу вернуть прошлое. Я хочу, чтобы у вас было будущее. Если когда-нибудь это будет означать моё отсутствие — я принял». Я сложила письмо обратно. Эмме я его не показала — сказала правду:
— Пришло письмо. Он выполняет свои обязательства.
— Хорошо, — кивнула она. — Пусть выполняет.
К весне наш дом стал другим — не потому, что мы поменяли мебель, а потому что в нём поселилась тишина без напряжения. По воскресеньям мы пекли сырники; по средам Эмма ходила в кружок, где собирали «белые» CTF-задачки, и приносила смешные наклейки с пингвинами. Я научилась говорить «не знаю» без стыда и «прости» без лишней вины. Иногда накатывал страх — короткий, острый: «а вдруг снова?». Тогда я варила чай, садилась рядом с дочерью и слушала её смех, и он возвращал меня в реальность лучше любых таблеток.
В один из тёплых апрельских вечеров мы шли домой через бульвар. Весенний воздух пах сырой землёй и тополиными почками. Эмма шла, болтая рюкзаком, и рассказывала, как на олимпийде у них был таск, где нужно было «навести порядок», а не «взломать».
— Удивительно, — сказала она, — как много людей думают, что сила — это ломать. А на самом деле — строить.
— В этом и взросление, — ответила я. — Понять, что «ломать» умеют многие, а «собирать» — единицы.
Мы остановились у киоска за мороженым. Продавщица протянула две вафельные штуки и подмигнула:
— Девочки, у вас такие глаза радостные. Сразу видно — жизнь удалась.
Мы рассмеялись. Жизнь не «удалась» — она просто вновь стала нашей.
В последний школьный день перед каникулами Эмма принесла из школы диплом — лауреат конкурса «Юный кибер-волонтёр»: у них был проект по цифровой гигиене для младших классов. Она стала рассказывать первоклашкам, почему нельзя фотографировать паспорт, почему надо ставить разные пароли и зачем говорить взрослым, если в сети пишут гадости.
— Теперь я буду чинить, — сказала она вечером, задувая свечку на маленьком торте, который мы купили «просто так». — Обещаю себе.
Иногда мне снятся лестницы из того дождливого ночного октября, по которым я всё спускалась и спускалась, а внизу — пустой коридор. Я просыпаюсь, и первое, что слышу, — Эмма на кухне стучит ложкой о чашку. Это самый лучший звук, который я знаю. Я выхожу, она поворачивается, и ни слова не нужно, потому что мы обе уже знаем: если вдруг станет страшно, мы снова пойдём вместе — и страх разделится надвое.
В тот майский вечер, когда суд огласил приговор, мы с адвокатом вышли на крыльцо. Небо было светлым, как бывает только в начале лета. Погодин крепко пожал мне руку:
— Вы держались достойно. Дальше — жизнь.
— Дальше — жизнь, — согласилась я.
Мы шли домой пешком. Проезжали трамваи, лаяли собаки у соседнего двора, где мальчишки играли в футбол. На перекрёстке Эмма остановилась и вдруг сказала:
— Мам, а можно я на следующей неделе приглашу ребят из кружка? Просто чай и блины.
— Конечно, — ответила я. — Только без ноутбуков за столом.
— Согласна, — улыбнулась она. — Будем строить план летнего лагеря.
И мы пошли дальше — не быстрым шагом, не бегом, просто ровно. Никаких драматических жестов, никаких знамен. Только наша улица, наш дом, наша кухня. И мы — две, которые однажды выучили самый важный урок: те, кто должны защищать, иногда не защищают, и тогда ты защищаешь себя сам — но не становишься при этом теми, от кого надо защищаться другим.
