Когда я вошёл в её дом, у меня реально подкосились ноги. На кухонном столе, застеленном серой клеёнкой с облезлыми ромбами, лежали ровными стопками мои старые письма — те самые, что я отправлял в первые месяцы после её исчезновения и которые возвращались с отметкой «адресат выбыл». Я почему-то хранил у себя квитанции, номера конвертов, надеясь, что однажды всё-таки найду её и протяну эти бумажки как доказательство: «Вот видишь, я искал». Теперь эти письма лежали у неё. Рядом — потрёпанная книга «Старик и море» с моими пометками карандашом на полях, платок в клетку, который я когда-то забыл в её комнате, и… запаянный прозрачный файл с надписью: «Алексею. Открыть, когда перестанешь злиться».
Под файлом — обувная коробка, перевязанная бечёвкой. На крышке коряво выведено: «6000». Я уже не помнил, как выглядели тогда те деньги, но когда дрожащими руками снял крышку, на меня пахнуло знакомым банкоматным пластиком и пылью: внутри аккуратными пачками лежали доллары. Поверх — квитанции обменника девятилетней давности, какие-то расписки, ещё конверт с пометкой «Проценты». Я сел на табурет и какое-то время смотрел на всё это, глупо моргая. В висках колотилось, в горле стоял ком — смесь злости, облегчения и нелепой жалости, как к старой бездомной собаке, которая вдруг принесла тебе чужую перчатку и смотрит снизу вверх, ожидая похвалы.
Соседская дверь открылась, и в проёме показалась Мария Ивановна — маленькая, сухонькая, с вечно суетящейся походкой.
— Ты кто? — спросила, щурясь. — Опять из управляющей?
— Алексей, — сказал я хрипло. — Я… друг Вериной.
— А-а, Веры, — смягчилась соседка. — Наконец-то хоть кто-то из своих. Она же сказала, что заедет и уйдёт опять. Ты присмотри тут, ладно? Ушла в больницу — лекаря показать анализы. Дай-то бог, чтоб всё обошлось.
— В больницу? — повторил я, как эхо.
— Ну да. С утра прибежала, насыпала вот тут… — Соседка кивнула на стол. — Сказала, если придёт Алексей — пусть подождёт или перезвонит. А я номера не спросила, дуреха. Ушла часа два назад.
Я кивнул, хотя смысл кивка был сомнителен: голова отказывалась работать. Мария Ивановна ещё что-то говорила про хмурого участкового на втором этаже и прорванный стояк, но я уже стоял у холодильника, потому что на нём висовал детский рисунок — толстые каракули зелёным фломастером: «МАМА + НИКИТА». Две фигурки — палочки-ножки, круги-головы. У ребёнка — чёрные волосы, у матери — длинная жёлтая коса. У обоих — одинаковые серые глаза, почти как у меня. Я вздрогнул, поймав себя на нелепой мысли, и, чтобы не утонуть в ней, отвернулся к столу.
Я вскрыл файл. Там было письмо — аккуратный лист в клетку, исписанный её знакомым ровным почерком, от которого у меня когда-то тряслись пальцы, потому что каждая буква казалась целой тактикой избегания, целой жизнью между строк.
«Лёша, если ты это читаешь, значит, я не сбежала от тебя во второй раз. Я вернулась. Я долго думала, как попросить прощения, и поняла — никак. Девять лет — это не пустая неделя. Я уехала, потому что иначе тебя бы сломали вместе со мной. Это не оправдание, это факт. Я вернулась, потому что теперь могу вернуть долг и сказать правду. Если захочешь — встретимся сегодня в семь вечера на набережной, возле старого катка. Если не захочешь — в коробке всё, что я тебе должна, даже больше. Не открывай «Проценты», пока не послушаешь меня, пожалуйста. Ведь ты всегда сначала слушал. Вера».
Я смотрел на аккуратные строчки и вспоминал запах её шампуня с ромашкой, чай с лимоном на моём подоконнике, когда мы были всего лишь соседями по общаге — я на историческом, она на филфаке. Я вспоминал, как однажды она сказала: «У меня никого нет. Ни дома, ни людей, только портфель с тетрадками и билетом в один конец». Я тогда ответил: «Значит, будем твоими людьми. Все мы». И мы стали — худо-бедно, как получалось. И когда она заболела, не раздумывая одолжил, хотя тогда мне самому надо было срочно закрывать кредит — мать после инсульта лежала. Помню, как дрожала её рука у двери, как губы шептали: «Только месяц. Я отдам. Я клянусь». А через неделю её телефон замолчал. Тогда я долго бродил по её маршрутам, спрашивал продавщицу из булочной, дворника, дежурную в общаге. Потом, когда закончились силы, засунул её фотографию в самую дальнюю стопку и решил, что в моей жизни просто минус ещё один человек.
Я положил письмо обратно, взял коробку и конверт с «Проценты», бумажник, телефон и, не закрывая дверь — Мария Ивановна сказала, что присмотрит, — пошёл на набережную. Шёл пешком, чтобы сердце унялось. Возле катка всегда пахло карамелью и мокрым железом, даже летом. Я пришёл вовремя — в семь ноль три. И увидел её в тени растрескавшейся беседки. Она стояла ко мне боком, в длинном сером пальто, с собранными в низкий хвост волосами. Плечи — тонкие, словно за эти годы вес, который она несла, растолкал её изнутри и вытеснил всё лишнее.
— Привет, — сказал я.
Она повернулась. Морщинки у глаз были новыми, но глаза — те же. Она улыбнулась — чуть-чуть, осторожно.
— Привет, Лёша.
Мы какое-то время просто смотрели друг на друга. Потом я протянул ей коробку.
— Это ты принесла. Возьми. Я не за деньгами пришёл.
— Я знаю. — Она взяла коробку, поставила на скамейку рядом. — Но это твоё. Я не могла жить, пока не верну.
— Девять лет, Вера. — Я сжал зубы. — Девять лет, в течение которых я думал, что ты умерла, убежала, разлюбила всех на свете. Я не знал, что думать, понимаешь?
— Понимаю, — тихо сказала она. — Каждую ночь понимала. Я хотела написать тогда, в первые недели. Но… — Она оглянулась, как будто кто-то мог нас слушать. — Скажи, можно мы сначала пройдёмся? У меня руки дрожат, когда я стою.
Мы пошли вдоль тёмной воды. На реке гулял ветер, стягивая с неё узкие морщинки. Вера молчала, собирая слова. Я терпел.
— В тот вечер, когда ты дал мне деньги, — набрала она воздуха, — я не пошла в клинику. Я поехала на вокзал. Мне позвонил один человек… из прошлого, которого ты не знал. Он сказал, что если я не привезу «то, что смогу собрать», меня найдут. И тебя тоже найдут. — Она улыбнулась безрадостно. — Он знал адрес твоей матери, Лёша. Я слышала, как на заднем плане кто-то диктует улицу и номер квартиры. Я поверила. Я тогда поверила всему, потому что у меня не было корней. Без корней легче рвать.
— Кто это был? — спросил я.
— Мужчина, которого я глупо называла своим спасением, когда в восемнадцать сбежала из тех, кто меня бил. Потом оказалось, что он просто аккуратнее бил. — Она подняла глаза. — Неважно. Я уехала в Питер. Потом — дальше. Поменяла паспорт, имя. Работала где придётся — официанткой, оператором колл-центра, диспетчером ночных автобусных рейсов в Норильске. Заболеть тогда, если честно, было лучшим, что со мной могло случиться. Болезнь научила меня держаться за что-то реальное: чайник с кипящей водой, друзей в общежитии, снег за окном. А тот человек исчез, когда понял, что больше взять с меня нечего. Но страх остался. И стыд за то, что я украла твоё доверие, как кошка сосиски со стола.
Я молчал. В груди поднималась волна — не то горечи, не то жалости, и я боялся, что если скажу хоть слово, она прорвётся.
— Я писала тебе письма, — продолжала Вера. — От руки. Десятки. Но ни одного не отправила. Думала: «Когда верну — тогда и расскажу». А вернуться всё не получалось. Я собирала понемногу. Прятала в разных городах — в ящиках, в книжных обложках, в банковских ячейках, если выдавала зарплата. Потом… — она остановилась. — Потом родился Никита. Я не планировала. Его отец… хорошим он был человеком, Лёша. Только слишком любил Север и ветер. Его унесло лавиной на прииске на третий год. Мы остались вдвоём.
Она замолчала. Я опять вспомнил рисунок на холодильнике и те серые глаза в крошечных кружках.
— Никита твой? — спросил я вдруг глухо и тут же обругал себя. Это был эгоистичный, безумный вопрос, но он вырвался сам.
Вера посмотрела на меня в упор — спокойно, даже немного ласково, как взрослые смотрят на разбушевавшегося ребёнка.
— Нет, Лёша. Никита — Никитин. Но если хочешь знать, в чём правда… — она отвела взгляд на воду, — правда в том, что ты всегда был моим «если бы». Если бы всё было иначе. Если бы я не боялась. Если бы в девятнадцать была умнее и честнее. И мне было проще исчезнуть, чем сказать тебе, что я выбрала чужую боль, а не твою.
Мы молчали долго — до тех пор, пока над рекой не зажглись редкие фонари. Я по привычке поднял воротник куртки. Мы остановились у старого ларька с сахарной ватой — он теперь продавал кукурузу.
— И что теперь? — спросил я, наконец.
— Теперь я вернулась. — Вера кивнула. — У меня есть дом, в котором мы живём с Никитой. Есть немного денег. Есть работа — удалённая, исправляю тексты для маленьких издательств. Есть долг, который я обязана вернуть. — Она кивнула в сторону коробки. — И есть вещи, которые я должна сказать. Например, про твою маму. Я читала новости про ваш район… узнала, что она умерла три года назад. Я не пришла на похороны, потому что боялась, что разрушу всё, что ты собрал после меня. Я… — голос дрогнул, — я на кладбище была вчера утром. Прости, если это было неправильно.
— Не было, — сказал я. — Она любила тебя, как дочку. Она бы обрадовалась.
Вера улыбнулась и вытерла краем рукава глаза.
— Ещё я хотела спросить, — сказала она уже спокойнее. — Можешь ли ты иногда забирать Никиту по выходным? Ему нужен человек, который объяснит ему мир не только моими словами. Он любит истории. Историю любит — ту, где «в старину». У нас в школе с этим туго, а ты ведь историк.
Этот вопрос был как глоток ледяной воды после долгого бега. Он вернул меня к реальности.
— Я… — Я закашлялся, выиграв секунду. — Я не знаю, получится ли каждую субботу. Но я попробую. С удовольствием.
— Спасибо. — Она кивнула, будто получила то, на что не смела надеяться. — А теперь открывай «Проценты». Ты ведь терпеливый, но не до бесконечности.
Мы сели на скамейку. Я вскрыл конверт. Там было не столько денег, сколько бумаг: расписки, аккуратно выведённые таблицы, где каждый доллар был отмечен датой, источником и небольшим процентом «за простой» — так она назвала это в приписке. На последней странице — круглая печать нотариуса: в случае моей смерти все эти накопления и квартира переходят Никите, а пять тысяч — Алексей Левшин за «моральный ущерб». Я фыркнул.
— С ума сошла, — сказал я. — Какой ещё ущерб? Я живой. И… ладно, когда-нибудь поговорим о справедливых процентах. Но это — лишнее.
— Пусть будет, — упрямо сказала Вера. — Тогда мне легче дышать.
Мы ещё долго сидели, перебирая бумажки, как две старые бухгалтерши, что встретились в парке в годовщину отчётности. А потом я отвёз её домой. Дом был небольшой, но светлый. На полу валялись лего, на стуле лежала куртка с нашивкой «Арктика», на подоконнике стояла фотография — Вера с мальчиком лет пяти на фоне бескрайнего снега. На кухне я впервые увидел Никиту: он ввалился, заспанный, с торчащими вихрами и взглядом, который я мгновенно узнал — настороженно-любопытным, как у Веры, когда она видела новую книгу.
— Это Алексей, — сказала Вера. — Мой друг. Он научит тебя, почему князей было много, а Россия одна.
— А почему? — мгновенно спросил Никита.
— Потому что людей много, — сказал я, — а земля одна.
— Неинтересно, — серьёзно отозвался Никита, но улыбнулся.
Я остался на чай. Разговор шёл легко и светло, как будто мы прятались под одеяло от грозы, и гроза проходила мимо. Перед уходом Вера сунула мне тонкую тетрадь в клетку.
— Это дневник, — сказала она. — Один из многих. Забери. Если захочешь знать, где я была все эти годы — там почти всё. Но не открывай, если сегодня будет тяжело. У тебя завтра работа?
— Завтра выходной, — соврал я и сам себе удивился.
Дома я долго смотрел на тетрадь, как на маленькую бомбу, оставленную на столе. Потом всё-таки открыл.
Вера писала честно, без красивостей. Про то, как ночами кропала тексты для магазина детских игрушек, чтобы хватило на сапоги Никите. Про соседей в рабочих общежитиях — грубых и щедрых. Про страхи — каждодневные, мелкие, липкие, как мухи. Про северное небо, которое вдруг помогало дышать и верило в неё без лишних вопросов. Про то, как она отдельно собирала деньги «в долг Лёше» — не трогала, даже когда было очень туго. Про людей, которые помогали ничуть не меньше меня, хотя и не давали деньги: женщину из столовой, что подсунула её сыну пирожок, когда у того стащили завтраки; водителя, приютившего их в пургу в кабине. И ещё там было про меня. Не много, но было: воспоминание, как мы ночью слушали дождь и спорили, Клюев ли больше поэт или предатель; моя привычка сгибать мизинец, когда я нервничаю; мой смех, который « как будто ставит тарелку на место». Я читал и чувствовал, как в груди растапливается что-то давно затвердевшее, тяжёлое, как кусок льда.
Мы начали встречаться по воскресеньям — втроём. То музей, то парк, то просто готовили дома. Никита приручал меня быстро — требовательно и просто. Он задавал миллион вопросов, обижался, если я отвечал «потом», и неизменно требовал «историю про простую вещь», как он это называл: про кружку, про мост, про ключ. Я рассказывал: откуда вообще взялись кружки с ручками, как строили наш каменный мост и почему ключ называется ключом. Иногда ловил на себе взгляд Веры — тёплый, будто она согревалась возле моего голоса. И мне было неловко и счастливо одновременно.
Через месяц Вера позвонила поздно вечером.
— Лёша, — сказала она быстро, — ты можешь приехать? Просто сесть рядом.
— Что случилось?
— В поликлинике обнаружили тень на снимке. Надо проверить. Я сейчас как глупая — сижу и не могу собрать зубную щётку в сумку.
Я приехал. Налил чаю. Мы сидели на кухне и молчали, пока Никита сопел в своей комнате. Потом Вера сказала:
— Я тогда ушла к этому человеку из страха, понимаешь? Но больше всего я ушла из ощущения, что моё исчезновение — лучший подарок тебе. Ты был слишком хороший для меня той, прежней. Ты заслуживал прозрачности, а я могла дать только плотный туман.
— Не говори так, — устало попросил я. — Ничего ты мне не должна больше. Всё произошло, как произошло. Лучше скажи, тебя завтра отвезти?
Она кивнула и вдруг взяла меня за руку. В её ладони подрагивали тонкие жилки, как струны.
— Спасибо, что пришёл. Даже после… — Она не закончила.
Исследования оказались серьёзными. Нужно было ложиться в онкоцентр на обследование. Я возил её, забирал, отвлекал Никиту кино и картошкой на дому. Мы стали чем-то вроде семьи, которая удивлённо обнаружила, что умеет держаться за руки, не договариваясь. Вера держалась бодро, злиться умела изящно и смеялась над собой с той же аккуратностью, с какой писала в дневнике: «Сколько я проживу — не знаю, но если мне дадут ещё лет десять, я научу Никиту жарить оладьи и убирать под кроватью не всё подряд».
Через два месяца нам назначили операцию. Я помню ранок — бледный, как кисель. Вера обняла Никиту у дверей, прижала лоб к его макушке, сказала: «Ты — мой лучший проект». Он фыркнул: «Я не проект, я сын». Она улыбнулась: «Тем более». И ушла с медсестрой, не оглядываясь.
Я сидел в коридоре до вечера. Выпил семь стаканов автомата, перечитал новости, трижды позвонил Марии Ивановне сообщить, что всё идёт, раз десять поругал себя за то, что не нашёл в аптеке те конфеты, которые любила Вера. Её вывезли к ночи. Бледная, с трубкой, но с поднятым большим пальцем. Я впервые за годы ощутил, как во мне расправляются плечи.
Реабилитация была долгой. Я носил пакетики, Никита — рассказывал ей про «самый длинный мост в мире» и рисовал карты двора, где отмечал, где «злые лавочки, с которых падают». Вера худела и светлела, словно кто-то стирал ненужный карандаш и оставлял только контуры. «Жить теперь будем экономно, но красиво», — сказала она однажды и показала расписание: по четвергам — «жарить оладьи», по воскресеньям — «истории Алексея», по вторникам — «дорогая лень».
Я всё чаще оставался у них ночевать на раскладушке — якобы потому, что метро уже закрыто, но на самом деле, потому что в этом маленьком мире мне было легче дышать. Однажды Никита, не просыпаясь толком, пробурчал: «Папа, где моя синяя машина?» и ткнулся мне в плечо. Я замер. Утром Вера только качнула головой:
— Не исправляй. Пройдёт. Слово «папа» иногда прорастает, куда захочет. Не ври ему, но не отталкивай.
— А ты? — спросил я по-дурацки.
— Я умею быть взрослой, — сказала она и улыбнулась. — Иногда.
Мы прожили так почти год. Я выплатил свой старый кредит, мы с Верай составили расписание репетиторства для Никиты — ему нравилась история, но не нравилась математика, и я нашёл ту самую учительницу, которая понимала его паузы. Мы ездили на дачу к моему однокурснику и смеялись в голос, когда Никита почему-то решил, что сарай — это «мини-океан», потому что там «всё шумит и пахнет». А потом пришли анализы — хорошие. Врачи говорили осторожно, но я научился слышать их «осторожно» как «живём».
Вера предложила отметить «второй день рождения». Мы купили торт, Никита надул шары, на каждом написал по желанию: «чтобы снега было много», «чтобы у Алексея был отпуск», «чтобы мама не плакала, когда режет лук». Мы смеялись так, что болели щёки. А вечером, когда Никита уснул, Вера вынесла ту самую коробку «6000».
— Возьми, — сказала. — Пожалуйста. Я знаю, ты не жадный. Но это не про жадность. Это про точку. Мы ставим её сейчас.
— Вер, — я взял её за руку, — давай так. Эти деньги пойдут Никите на университет. Ты мне уже всё вернула. Даже больше. Вернула мне меня.
Она помолчала, потом кивнула.
— Ладно, — сказала. — Только записываем как «общий фонд». И первая статья: «экскурсия на Север. Чтобы Алексей наконец увидел, почему люди возвращаются в пургу».
Мы поехали летом. Север принял нас невысоким небом и равнодушным ветром, который облизал наши лица и пошёл дальше. Вера шла легко, как у себя дома; Никита объяснял, в чём разница между «хорошей метелью» и «неприятной метелью», а я, наконец, понял, что чужие города — это не побеги, а упрямые попытки найти совпадение между собой и миром. Там, на краю посёлка, где обрыв уходил в реку, Вера вдруг остановилась.
— Вот здесь я однажды решила, что вернусь. — Она улыбнулась. — Потому что невозможно всю жизнь стоять спиной к тем, кому должен взгляд.
Я ничего не ответил — просто взял её за плечи. Она прижалась ко мне лбом. И в тот момент я понял, что наша история — не про долг и даже не про прощение. Про выбор быть рядом, когда это страшно, неудобно, некрасиво. Про то, что любовь иногда приходит после того, как вы оба пережили собственные концовки.
Осенью мы начали жить вместе. Без громких разговоров. Моё постельное бельё перебралось к ним, её книги заняли половину моего шкафа. Никита в первый день торжественно провёл «экскурсию по квартире для папы» и вручил мне расписание зубной чистки. Я повесил на кухне доску и написал крупно: «Дом Лены, Лёши и Никиты». Вера вытерла «Лены», приписала «Веры», хмыкнула и сказала: «Лена была, когда я боялась. Вера — когда я перестала». И стало так смешно легко, что я, кажется, впервые за много лет позволил себе просто жить без внутреннего сторожа с блокнотом.
Иногда прошлое всё равно подкрадывалось, как кошка. Однажды у подъезда мы столкнулись с человеком, в котором Вера узнала бывшего «спасителя». Он сжал губы, присвистнул, сказал: «Ну здравствуй, беглянка». Я успел только шагнуть вперёд, но Вера подняла руку.
— Пожалуйста, не надо. — Она смотрела на того человека прямо, спокойно. — В моей жизни теперь есть люди, которые знают, кто я. Это важнее, чем правота. И если ты что-то помнишь обо мне — забудь. Это был твой худший день. У меня теперь хорошие.
Он хотел что-то ответить, но, встретившись с моим взглядом, махнул рукой и ушёл. Мы стояли ещё минуту молча. Потом Вера сказала:
— Странно. Я столько ночей боялась этой встречи. А теперь — как будто дверь закрылась.
— Может, потому что теперь у тебя есть дом, где ей не место, — сказал я.
Вера улыбнулась:
— Дом — это не стены. Это люди, которые не спрашивают «почему», когда ты приносишь им коробку с деньгами и «Процентами».
Зимой Никита заболел — обычная простуда, но мы все, как это бывает в семьях, превратились в тревожных дежурных: я варил куриный бульон, Вера измеряла температуру, Никита гордо кутался в одеяло и требовал «историю про простые вещи». «Про градусник», — сказал он. Я рассказал, как Галилей заметил расширение жидкости. Никита слушал серьёзно, как взрослый но с блеском в глазах. И вдруг мне стало ясно, что когда-то он будет рассказывать такие же истории уже кому-то своему, потому что в простых вещах есть непростая нежность.
На Новый год мы украсили ёлку. Вера развесила бумажные снежинки, которые делала ещё в общаге, а я нашёл в кладовке тот самый клетчатый платок и, не сдержавшись, повязал как ленту. Вера ахнула, рассмеялась и чмокнула меня в нос.
— Из всего, что у меня было, — сказала она, — самым тяжёлым оказался не долг деньгами. Самым тяжёлым было вернуться и сказать: «Я жива». Потому что жизнь обязывает больше, чем смерть. Надо варить суп, менять постель, слушать, как сын мечтает о собственном гараже. И надо смотреть тебе в глаза и не прятаться. Спасибо, что ты мне это дал.
— Это ты нам это дала, — ответил я. — Я бы так и сидел, охраняя свою обиду как святыню.
Весной Вера решила вернуться на работу в редакцию, хотя и удалённо. Мы обустроили ей уголок, купили новый ноутбук из «общего фонда» — того самого, который возник из коробки «6000». Никита писал своё первое сочинение про День Победы и настойчиво требовал у меня «подлинных источников». Жизнь шагала ровно, без сюрпризов, и в этом было счастье, от которого иногда становилось страшно: слишком уж ровно.
А однажды вечером Вера достала новую тетрадь.
— В ней первый чистый разворот, — сказала она. — Давай напишем здесь, что мы друг другу должны. Только честно.
Мы сели. Я написал: «Я должен Вере терпение, когда она включает грелку и забывает её выключить. Я должен Никите не оборвать его «почему» на полуслове. Я должен себе перестать считать проценты от прошлого». Вера писала долго и зачеркнула половину.
— Можно читать? — спросил я.
— Потом, — улыбнулась она. — Там неинтересно. Там про простые вещи.
И правда — потом я прочитал, и там было: «Должна себе — носить шапку. Должна им — говорить, когда боюсь. Должна прошлому — поставить многоточие, а не точку».
Иногда по вечерам, когда Никита засыпал, мы с Верой выходили на балкон. Она всегда стояла справа, потому что слева ей казалось сквозит. Я держал её за плечи, чтобы не мёрзла. И каждый раз не мог отделаться от ощущения, что всё это — как чудо без фейерверков: тихое, упорное, упрямое, выращенное собственными руками.
В годовщину её возвращения мы вновь пришли к набережной, к той самой беседке. Вера поставила на скамейку маленькую коробочку.
— Это что? — спросил я.
— Конец «Процентам», — сказала она. — Там два билета в Питер. Я всё ещё должна тебе один вечер, когда не сбежала, а поехала с тобой на Неву смотреть разведение мостов. Помнишь? Ты тогда сказал, что самый красивый звук — это как город дышит ночью.
— Помню, — сказал я. — Но знаешь, что действительно самое красивое? — Я взял её за руки. — Как люди учатся снова доверять. Как прощение берёт и вырастает у них между пальцев, как трава.
Над нами шумела вода. Вера посмотрела куда-то сквозь меня — туда, где когда-то закончилась одна жизнь и началась другая. И улыбнулась — широко, по-детски.
— Значит, поедем, — сказала она. — И больше никаких «если бы».
А я подумал, что когда-то, войдя в её дом, я увидел на столе «всё моё» — деньги, письма, куски памяти, которые я считал навсегда потерянными. Но самым моим оказалось то, что нельзя положить на стол: право держать её за руку, когда страшно, и слышать, как по ночам ровно дышит мальчик из соседней комнаты. И никакие проценты в мире не способны измерить это богатство.
